Новое

Язык есть Бог

Вот некий Тим Керби разразился статьей про то, как правильно продвигать русский язык за пределами его традиционного ареала. А я нынче как раз читаю купленную на Амазоне книжку про историю английского — как именно он проделал путь от небольшого племенного диалекта, на котором говорили от силы полторы тысячи человек, к мировому средству общения номер один, которым пользуются полтора миллиарда. The Adventure of English: The Biography of a Language. Некий Melvyn Bragg, английский самый что ни на есть англичанин написал.

Там он в самом начале приводит цитату из знаменитой речи Черчилля 1940 года:

We shall fight on the beaches, we shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender

И замечает с известной долей гордости, что из всего этого фрагмента только слово surrender не является исконно староанглийским.

Возвращаясь к Тиму Керби: он выражает непонимание, почему в пятерке наиболее популярных в России языков для изучения находится итальянский — язык совершенно, с его точки зрения, бесполезный, ибо Италия — небольшая страна со слабой криминализованной экономикой и элитой, говорящей по-английски. Зато, говорят русские, он красивый, и вообще пиар хороший — мол, Италия это «столица стиля». Я б, конечно, заметил здесь про традицию у богатых русских девиц кататься в Милан на распродажи, но там для практических нужд вполне хватает туристического английского «фром май харт». Но вот мне никогда не доводилось ездить на тамошние барахолки, и вообще я в Италии до сих пор ни разу в жизни не был, но по поводу отсутствия итальянского в арсенале тоскую, как минимум потому, что он — идеальный язык политического мышления, отполированный разными великими от Макиавели и Паретто до Грамши и Эко. 

Наш язык лучший в мире для художественной литературы, спасибо нашему все и бородатым классикам из школьной программы. Но вот философия на русском выглядит косноязычной мутью, тут нам до немецкого далеко. Впрочем, тексты немецких классиков в английском переводе тоже чтиво довольно корявое (осваивал недавно книжку Зиммеля по-английски, регулярно справляясь по поводу точных формулировок в немецком первоисточнике — мой немецкий годен на чтение со словарем, но большие тексты я все же не тяну). А вот для экономической теории или для социологии default language подходит как родной, тут с ним никакому не равняться. 

Зато, скажем, когда я ради интереса полез читать английские переводы Илиады, сравнивая их с русскими — наши намного вкуснее. При том, что англоязычная поэзия как таковая — великолепна, и мне не составило в свое время труда заучить наизусть несколько любимых стихов из Теннисона, Мейсфилда, Йейтса, Элиотта, Одена и даже Дикинсон. Но, скажем, того же Одена все равно для меня открыл Бродский — если б не он, не знал бы я никакого Одена.

Французский — еще один мой незакрытый гештальт. В конце концов, хотя бы для того, чтобы прочитать в оригинале «Философические письма» Чаадаева, его стоило бы знать. Но сформулировать, для каких именно задач он лучший в мире, я таки не могу — все же совсем его плохо знаю. Французская философия — ну, про нее исчерпывающе высказался Пелевин в «Македонской критике». Французская литература — не знаю, как в оригинале, но в прочитанных мною русских переводах, будь то Гюго, Золя, Камю или даже Дюма в детстве — «много букв». Французская поэзия для меня, за исключением Бодлера и Рембо, terra incognita, но жесткое ударение на последний слог вообще не самый удобный формат для стихов. Разве что вот бесконечная культурология, поток эффектных жестов и ярких интеллектуальных впечатлений, с которым я немножко столкнулся у Левинаса в оригинале и у все тех же Фуко-Сартра-Дебора-Лиотара-Бодрийяра etc. в русских переводах — тут да, французский идеален. 

С испанским у меня все гораздо лучше — я даже с грехом пополам могу объясняться на улицах в испаноязычных странах и читать колонки Фиделя в «Гранме» со словарем. Но, скажем, уже Маркес для меня чтиво неподъемное, а когда я полез в Сервантеса или в Унамуно, в обоих случаях хватило меня страницы на полторы. Но, как бы там ни было, если английский для меня это овсяная каша по утрам, то испанский — любимый десерт на ужин, особенно когда доходит до поэзии или песен — кажется, нет в мире лучшего языка для выражения сильных эмоций; итальянский, наверное, мог бы поконкурировать, но испанский куда брутальнее, жестче, серьезнее, в конце концов. 

«По верхам» у меня еще есть в активе китайский (на уровне 500 иероглифов в активе и «хэнь хао» на улице), и совсем чуть-чуть японский и арабский — больше из-за письменностей, плюс для разных прикладных целей: в одном случае для Го, в другом — для Корана. И еще совсем чуть-чуть — корейский, для того же Го. Но я затрудняюсь даже выдвинуть гипотезу, для чего каждый из них может быть лучшим в мире; пока что для меня они просто формы «остранения», что-то вроде галлюциногенов — способы проникнуть в стиль языкового мышления настолько тебе чуждый, что в какие-то моменты начинает ехать крыша. Особенно когда я принялся читать «Сон в красном тереме» по-китайски — с первой же страницы понял, что имеют в виду китайцы, когда говорят, что варвар может сколь угодно глубоко изучать Китай — китайцем он от этого не станет никогда. 

Латынь и древнегреческий. Еще какой-нибудь век назад без них образованным человеком считаться было нельзя. Латынь я учил с 11 лет и не сильно преуспел — вся эта чеканная латинская грамматика действовала на меня примерно так же, как на семинаристов XIX века, описанных Помяловским. С греческим вышло еще хуже — выучил алфавит, самые начала грамматики, перевел со словарем никейский символ веры и на этом сдулся. Латынь потом подтянул — до пятерки уже на вузовском экзамене; ну и известный спич Цицерона «доколе, Катилина» с грехом пополам осилил в подлиннике. Она для меня — эталонный «мертвый» язык, не только в смысле отсутствия живых носителей, но и в смысле завершенности, строгости, к которой ни прибавить ни убавить. Даже не верится, что когда-то живые люди на нем вообще разговаривали. Но, конечно, для любого из европейских языков, включая даже славянские, латынь — гигантское подспорье; она как бы сквозной метаязык всей большой Европы. Вот с греческим — не так; он, наоборот, какой-то удивительно живой и воздушный; даже читая речь Сократа на суде, ловишь себя на мысли, что это могло быть и вчера. Но он какой-то колючий, трескучий и все время выскальзывает, со всеми своими придыханиями, дифтонгами и кучей синонимов к одному и тому же понятию. Загадка, как эти легкомысленные балаболы смогли одновременно и создать фундамент европейской культуры, и завоевать половину Азии, и столько тысяч лет оставаться недосягаемым идеалом одновременно и философии, и эстетики, и технологии (все три слова — греческие!)

О славянских языках писать здесь ничего не буду — трудно понять, для какой именно задачи тот же украинский, польский, чешский или сербский может быть «лучшим в мире». Все-таки они, наверное, в том же ряду, что и ирландский со всей кельтской группой, датский, голландский или скандинавские, которых я совсем не знаю. Я люблю украинский, да, но исключительно как своеобразное зеркало русского, его особый вариант — видимо, примерно то же самое можно сказать о голландском применительно к немецкому. 

Возвращаясь к Керби и Брэггу: мысль такая. Английский — это язык номер один в первую очередь потому, что это язык мировой торговли, с тех самых пор, когда Британия стала владычицей морей. Китайский, язык номер два — в своем ареале то же самое, что для большого Средиземноморья была латынь: в первую очередь официальный язык империи. Испанский — это сейчас уже давно не про Испанию, а про встречу Старого света с Новым; но в каком-то смысле сама эта встреча есть не что иное, как продолжение Реконкисты, некогда его и породившей. Арабский — язык Корана, точка: великий эксперимент по созданию всемирной монотеистической теократии все еще актуален. 

А вот русский? Как язык большой империи он уступает по многим параметрам и латыни, и китайскому, и даже у турецкого в этом качестве есть некоторые преимущества. Как язык для выработки и формулирования идей — хуже немецкого, а в некоторых аспектах и итальянского. Как язык выражения чувств — тут романские дадут фору. Как язык веры и духа — тут уже и греческий, и арабский посильнее будут. 

Но вот придумывать что-то по-настоящему новое и небывалое, такое, чего никто и никогда не делал — будь то «космизм» с последующим полетом в космос или русский коммунизм (не оставивший практически ничего от германоязычного первоисточника), будь то самолет или телевизор, «анархия» как социальное учение или деревянный дом в 16 этажей — вот такое удобнее всего делать именно по-русски. Язык чудаков, девиантов, странных и нелюдимых созерцателей и ваятелей, необъяснимым образом умеющих делать простое сложным и сложное простым, все время чем-нибудь да удивлять — вот это про наш великий и могучий. И, да, еще это идеальный язык для экстремальных ситуаций, предельных состояний, скольжения по грани жизни и смерти. Популярная сетевая байка про скорость отдачи команд на русском матерном — из той же оперы. В общем, наш язык — это язык мирового «пограничья» (во многих смыслах), которое откуда-то «из центра» может восприниматься и как периферия, но именно на границах миров только и возникает всегда то, что может в дальнейшем изменить все. 

[fbcomments]

About Алексей Чадаев

Директор Института развития парламентаризма