Новгородское «не по делу»

Пишу уже вернувшись в Москву.

Всё-таки, что бы кто ни говорил, а если смотреть с пешеходного моста через Волхов в сторону Ильменя, когда по правую руку от тебя стены кремля и главы Софии, а справа арки Торговой стороны — дух захватывает. Центровое русское место, место силы, одна из опорных точек нашего сознания.

В моей судьбе Новгород возникает по-крупному уже третий раз — и каждый раз «на всю жизнь».

В 89-м я, одиннадцатилетний школьный отличник и пионер, взят отцом в Новгород в экскурсионную автобусную поездку. Обычно экскурсоводы — ходячие аудиоплееры с записью суконного текста из туристического путеводителя, либо, как вариант, безумцы-краеведы, читающие вперемешку с эксурсионным речитативом стихи собственного сочинения. Но в ту поездку нам попался гид вдохновенный, глубокий и вдумчивый; ещё в автобусе купивший меня рассказом про то, что у нас с ним у обоих татарские фамилии — я Чадаев, а он Аннуров, ну и соответственно дальше про Тургеневых, Юсуповых, Шереметевых и Карамзиных. Если бы не он, я бы в то время никогда не сумел увидеть в новгородских церквях и палатах ничего кроме туристического лубка и казёнщины.

Настоящим потрясением для моего тогдашнего детского сознания стали фрески Феофана Грека в церкви Спаса на Ильине — Одигитрия и Пантократор. Два этих греческих слова так и засели с тех пор, со слов Аннурова, в моём сознании, намертво связанные с падающей прямо на образ Богоматери полоской света из узкой щели окна напротив. Фантастический — совершенно другой, чем на виденный мной уже тогда русских иконах — образ человека, цельного, сложного, сосредоточенного и потому кажущегося категоричным в этой византийской завершённости. Позже, конечно, Феофан стал несколько другим, менее «греческим» в образах — это видно по иконостасу уже московского Благовещенского собора (который, впрочем, он писал не один, а вместе с молодым да ранним Рублёвым — но в общем легко различить, где тот, а где другой).

И ещё — два креста в стене над входом этот в храм: обычный и перевёрнутый. Перевёрнутый — вовсе не в честь апостола Петра (который, как известно, попросил быть распятым вниз головой, ибо погибнуть как Спаситель считал себя недостойным). Оба креста — это кресты разбойников, висевших вместе с Иисусом (то есть крест Иисуса — это крест на куполе); перевёрнутый — это тот, третий.

София же Новгородская — маленькая, почти камерная; колонн и стен больше, чем промежутков между ними. Но древность чувствуешь не в размерах, а в уровне пола: изначальный уровень пола — на два метра ниже нынешнего. А стены — с заметно заделанными дырами: видно, что в последней войне от храма остался лишь недоразбомбленный остов и куски стен; и его фактически собирали заново — но из его же собственных камней, лишь закладывая кирпичами пустоты.

В Новгород я снова попал лишь спустя семь лет — в 96-м. Тогда мы, студенты 3-го курса, проходили летнюю практику в Николо-Вяжеском монастыре — не в самом Новгороде, а километрах в 17 от него, кажется. Там к тому времени уже были насельницы (монастырь — женский), но при этом одновременно там же продолжали жить какие-то семьи обычных советских пролетариев-агностиков, плюс работал музей и плюс ещё колхоз владел
какими-то зданиями. Соответственно, обстановочка — как в горячей точке; только что не взрывают друг друга. Мы там таскали какие-то железки и деревяшки, убирали сено (монастырское) — как-то вечером, прыгая через сноп, я чуть было не убил вздумавшую инспектировать сие мероприятие мать игуменью; ну и без конца ругались то с «послушницами», то с «местными», то с культурработниками. С послушницами было хуже всего: женских коллективов, которые бы настолько исходили ненавистью и агрессией к окружающей действительности и друг к другу, я потом не встречал ни в одной бухгалтерии ни одного московского офиса. Мне, впрочем, было привычно — я к тому времени уже имел опыт монастырской жизни (в т.ч. и в качестве послушника) — хотя, конечно, в мужских монастырях всё-таки намного спокойней. Но вот девицам из нашей группы, маасковским фифам без привычки к брутальным аспектам русского клерикализма, было совсем швах — они лаялись с «матушками» практически круглосуточно, по любому поводу, а равно и без такового; плюс, само собой, невыносимо страдали от издержек спартанского быта (вполне, кстати, диетических) и ограничений из серии «ходить в платке и не пользоваться косметикой». В итоге спустя несколько дней началось планомерное бегство наименее стойких из сего концлагеря. В числе таковых оказалась и моя будущая супруга — а поскольку я на тот момент уже состоял при ней в полупризнаваемых воздыхателях, то участь беглеца пришлось разделить и мне.

Бежали, естественно, в Новгород, куда ж ещё. Там на выделенные мамами-папами деньги (у меня, правда, к тому времени уже были и кровные) заселились в какую-то общагу и купили дешёвый билет до Москвы — а поскольку время было, решили ещё и задержаться дня на три в городе. Тут я, собственно, и получил уникальный в своём роде шанс блеснуть перед девицами (включая основной объект интереса) разнообразным багажом знаний о новгородских редкостях, как полученным от Аннурова, так и приобретённым уже позже в процессе изучения источников. Дня два побыл экскурсоводом уже сам; фотографировались на том же волховском мосту, бродили по улицам Торговой… Впрочем, под конец отличился я в своём духе.

Был я тогда юноша неухоженный и дикообразный, из серии «настоящий компьютерщик», разве что длинные сальные патлы уже состриг к тому времени. Но в остальном — всё как надо: бриться не брился вовсе, ходил в тельняшке, чёрной рубашке, кожанке и кирзовых сапогах, венчая всё это рваной кепкой а-ля Лукич. Летом, по тёплому времени, исчезала лишь кожанка и сапоги, а всё остальное оставалось как есть. Ну а в штанах, разумеется, были карманы известной ширины, такие, чтоб влезал маузер в деревянной кобуре и ещё место для рук оставалось. Но жил там не маузер, а кошелёк. И, естественно, в автобусе у меня его спёрли. С деньгами, билетами, паспортом и т.д. Всё, что мне осталось делать — это разорять объект своих воздыханий, трагически переживая тот факт, что столько усилий по демонстрации собственной крутизны пошли насмарку; и я снова лох, коим всегда и был.

…Это сейчас, когда без нескольких месяцев как десять лет ячейке общества, а уже в этом сентябре ребёнок в школу пойдёт, смешно вспоминать; тогда же — целая вселенская трагедия для уязвлённого мужского самолюбия. Незаживающая рана, я бы сказал.

—

С тех пор в Новгороде я ещё бывал несколько раз; но уже без таких потрясений. И когда на машине с Настей в Питер и обратно ездили, и когда Громский с Бударагиным мне в прошлом году лекционно-дебатную программу организовывали. На обратной дороге тогда чуть не помер — долго без сна, ночная питерская трасса, куча командировок накануне — в итоге потом валялся больной недели полторы. Плохая была поездка, тяжёлая и неудачная.

Ну а сейчас вот по делу Тони езжу. Совсем другой Новгород, которого я и не знал раньше: прокуроры, бандиты, начальство разнообразного калибра, вменяемости и вороватости. Как ни крути, а полное ощущение, что вся эта плесень разнообразных цветов и оттенков к настоящему, подлинному Новгороду — тому, в котором Святая София, фрески Феофана, вечевой колокол и ильменский разлив — никакого отношения не имеет, и никаких прав на него тоже не имеет.

Иными словами, есть два Новгорода. Один — тот, настоящий, в который я впервые попал 18 лет назад, великий город, в котором началась когда-то история нашей государственности, если только не врал Нестор насчёт призвания Рюрика. А другой — тот, в котором «новгородское дело» и следователь Колодкин, вкупе с прокурором Ефимовым, губернатором Прусаком, идеологом-консультантом Бурбулисом и «социально ответственным предпринимателем» Колей Бесом. Не могу пока понять, как эти два города связаны друг с другом; даже вчерашний короткий поход в кремль к Софии, в компании Кирилла, Тони, Тониной сестры, Бударагина и ещё нескольких собратьев по объединённой московско-новгородской банде клеветников на местные органы правопорядка — нимало этому не помог.

Впрочем, Феофан ведь тоже там не местный был, а понаехавший. Да и Рюрик, если уж на то пошло.