грозный

Надо бы что-то написать об этой самой поездке в Чечню, конечно.

В общем, как ни странно, для меня это была довольно рутинная поездка в регион; одна из 60 других таких же. В понедельник вот в Кострому поеду, потом ещё Самара будет и Волгодонск. В этом смысле то ли у меня глаз замылен, то ли ещё что, но в общем ощущение от сегодняшней Чечни – регион как регион; почти без отличий от соседей. Конечно, ещё много оружия, и ОЧЕНЬ много портретов Рамзана – буквально на каждом столбе. Но, с другой стороны, в иной губернии и не такое встретишь: скажем, в том же Ставрополье губернатор Черногоров вообще памятник самому себе поставил, «и ничего».

В Грозный мы добирались через Минводы. Вообще-то есть уже и прямой рейс дагавиа, и у меня на него даже был билет, и я даже зарегистрировался на рейс – но пока внуковские секьюрити шмонали на досмотре, посадка закончилась. Подвела меня манера возить с собой «пароход с трубой и без трубы». Пришлось добираться сильно кружным путём: от Минвод до Грозного 330 км, через четыре республики. Да ещё и ночью.

Ночная Чечня даже и удивила: тихие улицы, освещённые трассы, пустые блокпосты, мимо которых проезжали не останавливаясь. Местные менты (чеченцы), которые согласились нас подвезти из Минвод, дорогой травили байки про войну и трехлетнюю ичкерию, и жаловались на жизнь – с ленцой, впрочем. Оба воевали на стороне федералов ещё в первую войну, не говоря уже о второй; ессно, нахлебались всякого и от наших, и от ихних в каждый из периодов; но чего не отнять – так это легендарного ментовского пофигизма.

Утром поехал в университет на лекцию. Лекцию эту, если честно, я готовил ещё с марта – когда появилась сама идея сделать мастер-класс в грозненском универе. Вот тут, собственно, и была главная специфика. Попасть в аудиторию. Учитывая всё. И что подавляющее большинство нынешних студентов – дети войны, многие из которых автоматом умеют пользоваться куда лучше, чем ручкой или книгой. И что как таковой средней школы у большинства из них не было, а в вуз они пошли ради диплома, и оплачивают по таксе оценки в зачётке. И что в их культуре вообще не принято слушать сверстников – любой много и долго говорящий человек доверия не вызывает; а на лекцию их сгонят по разнарядке и они будут там спать и злиться. Ну и, наконец, что для немалой их части «русский» и «враг» — это практически синонимы.

Не знаю, получилось ли. Сначала я хотел максимально упростить выступление, вообще убрать оттуда «умные» слова и сложные логические конструкции. Но потом понял, что опускать уровень под нижнюю планку – ложный ход. Во-первых, меня будут слушать не только студенты, но и преподаватели, люди с советским в/о (а то и доперестроечными ещё степенями), которые как раз тут же поймут, что их «не уважают». Во-вторых, пусть лучше им будет трудно, пусть лучше половина выключится – но зато там будут парадоксы, которые цепляют; плюс возможность почувствовать уровень. Короче, решил выложить именно последнее, то, что находится у меня в зоне поиска именно сейчас.

Говорил о переходе из режима выживания в режим развития, и о том, что на самом деле эти два состояния так же сильно отличаются друг от друга, как состояние войны от состояния мира; и объяснял, в чём именно.

Потом, рефлексируя над собственной лекцией на обратном пути, понял, что главный её тезис (изначально введённый просто как метафора) — апология института войны. Война как «ситуация», или «состояние», развитие и совершенствование её правил – гигантская цивилизационная и культурная работа. Умение воевать, храня традиции войны – одно из важнейших умений, веками и тысячелетиями вырабатывавшееся человечеством. В этом смысле катастрофическая ошибка эпохи гуманизма – это попытка запретить и отменить войну «вообще», как таковую, объявить её злом a priori. Гуманисты думали, что раз война – это насилие и жестокость, то стоит её запретить – и мир станет миром без насилия и жестокости. Чудовищная кровь – результат того, что мир поверил гуманистам.

Главный урок «века торжества гуманистических идеалов» — ХХ века: как только ты запрещаешь институт войны, перестаёшь отличать «состояние войны» от «состояния мира» — насилие становится тотальным, жестокость – неограниченной, а конфликты – бесконечными и неостановимыми. Возникает «мировойна», т.е. ситуация беспредела – конфликта, который пытается спрятать и свой предмет, и факт своего существования, а потому не ограничивает себя никакими рамками. Отсюда – кревельдовская концепция «конфликтов низкой интенсивности», долговременных горячих точек, как современной формы этой мировойны. Следствие – гигантское напряжение коммуникативного поля конфликта, фокусировка глобальных коммуникаций на конфликт. Как результат – демонстративность, сценичность, ритуальность насилия; когда сторонами должна быть продемонстрирована не просто жестокость, а запредельная, взрывающая мозг (и через это порабощающая, приковывающая) жестокость; и чтобы ни у кого не было способа избежать роли зрителя на кровавом спектакле. Разумеется, в этой ситуации любые другие виды мотиваций у участников конфликта – и полицейское наведение порядка, и криминальный передел, и борьба за национальную независимость, и стремление защищать свою честь и достоинство (семью и имущество), и даже межнациональные разборки – становятся фоном, массовкой для главных действующих лиц этой сцены – «мутантов с воображением», таких, как Басаев.

Соответственно, главная цивилизационная задача в этой ситуации – «вспомнить», реконструировать заново ту культурную традицию, отмена и табуирование которой привело к «гуманитарной катастрофе». Я имею в виду традицию различать «состояние войны» и «состояние мира», т.е. когда «томагавк войны» зарыт и когда он вырыт. То, что возмущало нас, советских людей, в учебниках истории – когда средневековые короли и князья, положив по десятку тысяч человек в битве, тут же после битвы садились за совместный пир (буквально на костях), и решали вместе, как будут устроены их отношения после войны.

В этом контексте главная наша проблема и главное уязвимое место, в которое всё время бьют наши враги – это неспособность сознания современного цивилизованного человека закончить войну, перейти из одного состояния в другое. Именно на этом играют любители лозунгов типа «кадыров бандит» у нас, и «русские убийцы» у чеченцев. Стратегическая задача такой игры – сделать этот конфликт «вечным», перманентным, из которого в принципе нет никакого выхода. И который, следовательно, как нерешаемая «по определению» проблема, востребует некоего внешнего оператора, внешнюю власть, управляющую «текущим состоянием проблемы» (и через это – всем остальным). Такова модель, к примеру, «ближневосточного конфликта» — и «процесса ближневосточного урегулирования» как постоянной оболочки субъекта «внешнего управляющего».

Из этой модели – несколько следствий.

Во-первых, ставкой «кризисных управляющих» сегодня является не сама Чечня, а «чеченизация России» — превращение всей России в зону «тлеющего конфликта». Раз не удалось поддержать должный уровень конфликта в самой Чечне – значит, надо сделать реинтеграцию Чечни в Россию «трояном», который рано или поздно грохнет весь её каркас. «Басаев с доставкой на дом» — вот принцип действия конвейера по производству «кондопог» в любой точке страны. При этом факты насилия со стороны т.н. «скинхэдов» и «нацистов» над нерусскими должны появляться столь же регулярно, как и со стороны «кавказцев»/«чеченцев» над русскими – это и есть формула, создающая обстановку «фронта», проходящего через каждый дом и каждый двор, и в котором никакой человек в принципе не может бесконечно оставаться нейтральным.

Во-вторых, контекст этого виртуального фронта — «русские против нерусских» — по конструкции своей устроен так, что «исключённым», «третьим-лишним» в нём является Россия-государство. С ним даже не борются: его просто отодвигают и убирают в сторонку, как ненужный мусор на ринге, который обязан быть чистым. Претензия к государству – только та, что оно мельтешит и своим существованием мешает увидеть и реализовать этот главный и единственно важный разлом. Типа, «нация» тут решает витальную задачу, либо мы – либо они, кто не с нами, тот против нас; а тут зачем-то ещё пасётся какая-то «эрефия», «рашка», «многонационалия» и т.п. – короче, помеха. И её надо демонтировать – хотя бы уже ради того, чтобы ничто не мешало, наконец, выяснить отношения. Хитрость, разумеется, в том, что, в отличие от участников контекста, для его авторов именно эта «рутинная», «незначительная» и «техническая» операция по демонтажу помехи и есть основная и единственная цель. После реализации которой, что характерно, сам контекст, вместе с участниками, можно благополучно слить в утиль за ненадобностью – не различая «ивановых» от «саидовых» в общем газенвагене.

Бррр, увлёкся. А хотел про поездку написать. Ладно, напишу ещё.