По следам наших публикаций

Вот тут Паша Данилин, прочтя мою «мельницу», озаботился вдруг темой Сталина.

Ну что ж. Раз пошла такая пьянка, не могу не выложить кусок из своей книжки «Поколение перелома», написанный в палатке на Селигере и посвящённый как раз теме «Сталин сегодня». Сама книжка дописана осенью и сдана в «Европу», где и лежит нынче в очереди ;-)

Кусок называется —

«Когда приходит Воланд».

В телесезоне 2006-2007 на экраны вышел сериал «Мастер и Маргарита», смотревшийся, кажется, едва ли не всей страной. И всё же, кроме простительных для сериального жанра мелких огрехов, постановка имела один по-настоящему крупный дефект, заметный любому, кто знаком с русской историей ХХ века. В фильме наложились друг на друга реалии конца 20-х годов, когда Булгаков писал сам роман, и конца 30-x — совсем другой эпохи, хотя бы и отделённой от первой всего десятью годами. Промежуточная, «компромиссная» дата 1935 г., обозначенная в фильме, не только не проясняет, а ещё более запутывает дело.

Относительно беззаботное, «мягкое» время конца 20-х, с «застройщиками», валютчиками, розовощёкими милиционерами и эпическими писательскими попойками, описанное в романе Булгаковым. И грозные, наводящие оцепенение поздние 30-е, когда по стране шли массовые «чистки» с расстрелами и пытками, «люди во френчах» диктовали свою волю враз ставшей  беспомощной и жалкой советской элите, а потом и сами исчезали один за другим в жерновах собственной кровавой машины. А в Испании, Абиссинии и Монголии уже громыхали войны, и до начала большой мировой войны оставался какой-то год-другой!

То, с какой мгновенной скоростью изменился мир в этом промежутке, может потрясти любое воображение. Тех, кто не успел за этим сверхсветовым рывком мировой истории, ждала неминуемая катастрофа – и это касалось не столько отдельных людей или семей, но и целых наций, государств и даже континентов. На грани такой же катастрофы оказалась в 1941 году и наша страна – но уцелела, удержавшись на краешке и заплатив чудовищными, многомиллионными жертвами за своё право на будущее.

Можно ли было всё это предвидеть – а тем более планировать – в 1929 году? Мой взгляд приковано к этой точке, потому что слишком уж много обстоятельств, которые роднят её с нашим сегодняшним 2007-м. Да, конечно: любые параллели имеют свои пределы, и ни в коем случае нельзя, цепляясь за удобную тебе аналогию, выводить из неё всё и вся: история не прощает такого волюнтаризма. Но я назову несколько вещей, которые совпадают настолько прямо, что вызывают острое желание «сверить часы».

Во-первых (и в главных для меня), вторая половина двадцатых — это период выхода на арену «рубежного» поколения – людей, родившихся ещё при старом мире, выросших в хаосе его распада и ставших взрослыми уже при новой, послереволюционной действительности. В то время они, довольствуясь наступившими наконец относительно мирными годами, спокойно рожали детей – тех, кому потом выпала самая страшная ноша войны: среди солдат Великой Отечественной самой массовой группой стали родившиеся с 1922 по 1928-й; тем, кто родился в 28-м, в 45-м было семнадцать. Старших, рождением с 14-го по 21-й, было гораздо меньше: война, революция, голод сделали своё дело. В те же «мирные» межвоенные 20-е и 30-е основной действующей силой «строительства новой жизни» было поколение, родившееся между началом века и 1914-м – годом начала Первой Мировой, разрушившей Российскую Империю. Этому поколению, хотя оно ещё об этом не знало, надлежало строить заводы и электростанции, изобретать и запускать в серию танки и самолёты, создавать оружие и воспитывать солдат будущей Победы; к этому поколению относится большинство её командиров.

Но поколенческие параллели сами по себе – недостаточное основание аналогии. Внешний мир даёт куда более информативный рисунок. Ещё слабая, только-только начавшая приходить в себя Россия окружена «санитарным кордоном» из бывших осколков Российской Империи, cтавшиx национальными государствами. Там культивируется всё более жёсткий антикоммунизм, помноженный на постимперскую русофобию. Сама Россия — тоже пока участник  «русофобского» фронта: Сталин, будущий автор тоста «за русский народ», в незабытом всё ещё амплуа главспеца по национальной политике неустанно воюет с «великорусским шовинизмом».

В составе самого СССР – союзные национальные республики, чьё руководство, формально присягнув «интернационалистской» Москве, проводит политику самой жёсткой дерусификации. Только централизация власти, усиление Москвы в середине 30-х «выровняло» позже эту политику — но выровняло лишь в том смысле, что расстреливать стали всех одинаково, без различия по национальному признаку. Страшная «справедливость» массового террора!

Мировым же порядком пытаются управлять вчерашние победители Первой Мировой; однако с каждым годом чем далее, чем менее они справляются. Внешнее могущество скрывало внутреннюю слабость — растущую год от года. Британия, контролировавшая мировую торговлю даже сильнее, чем ныне США, погрязла в политических склоках, экономических неурядицах и бесконечных колониальных конфликтах. Франция, обладавшая самой сильной (как считалось тогда) сухопутной армией на континенте, напряжённо боролась с коммунистической угрозой – причём делала это посредством социал-распределительной политики, чем в итоге подорвала своё экономическое развитие. США, которые на тот момент ещё только начинали становиться в мире тем, чем они стали после 1945-года, погрузились в пучину Великой Депрессии – и утащили за собой значительную часть мировой экономики. Наконец, разорённая войной и послевоенной разрухой Германия, ожидая со дня на день коммунистической революции по русскому образцу, сама не заметила,  как привела к власти будущего палача Европы — Гитлера…

Слабость и безволие тех, кто считался «демократическими» лидерами мира, порождали запрос на пришествие «настоящих» тиранов. Тень Воланда, витавшая над Москвой в 29-м — это тень «власти», могущей казнить и миловать невзирая на лица. То нетерпеливое ожидание, с которым Булгаков призывает на Москву кровавый суд Князя Тьмы – это ожидание мира, в котором вакуум власти и множащаяcя несправедливость, самодовольный разгул «мелких бесов» —  бандитов, жуликов и проходимцев всех видов – делали всё более реальным приход большого Сатаны.

—————-
Но то — высокие материи. Куда предметнее можно судить о состоянии государственных дел тогдашней России, её хозяйственного уклада образца 1929 года. Но и здесь, если особенно посмотреть в контексте мировой экономики, мы найдем ключевые параллели с 2007 годом.

Как и сейчас, та Россия — страна сырьевого экспорта. Только тогда главным видом экспортного товара, единственно котирующимся на мировом рынке из всего, что мы производим, является не нефть, а зерно. За него платят валютой. Как и теперь, производителем этого ресурса выступает устаревший, неадекватный современным реалиям хозяйственный уклад, доставшийся в наследство от предыдущей системы. Но он работает – в отличие от уродливых бюрократических монстров нового советскoгo хозяйства, «воспетых» Ильфом и Петровым в «Золотом телёнке».

И тем не менее делать на этот старый уклад основную ставку — недопустимый риск.

Во-первых, он ставит страну в слишком большую зависимость от таких случайных и непредсказуемых вещей, как климат. Ладно бы дело было только в объёмах валютной выручки: хлеб ведь не только главная статья экспорта, но и основной – а для многих единственный – продукт питания. (Опять параллели с нашей – энергозависимой, энергозатратной, а сейчас и энергодефицитной экономикой!) «Недоедим, но продадим!» — страшный принцип, нередко стоивший жизни огромному числу людей.

Во-вторых, моноэкономика – это неизбежный букет проблем, начиная от пресловутой «голландской болезни» и заканчивая зависимостью от импорта по многим ключевым видам товаров (и снова – как у нас сейчас!). Притом это в ситуации, когда значительное число стран Советскую Россию даже не признали – но и те, кто признали, не отказались бы при удобной возможности расправиться с «очагом большевизма». Словом «суверенитет» ленинская гвардия не очень-то любила пользоваться, но сам принцип – и вытекающие из него задачи самозащиты – понимала вполне.

В-третьих, уклад, основанный на частном крестьянском хозяйстве,  создавал взрывоопасную социальную ситуацию. Разрыв между богатыми и бедными увеличивался; доходы первых росли, вторые же были обречены скатываться на социальное дно. И это – в «стране победившего социализма»!

Перераспределительная же политика, вкупе с госмонополией на экспорт, приводила только к одному: к разбуханию бюрократии, коррупции, воровству и падению эффективности экономики. Как результат, ударные темпы экономического роста, которые страна демонстрировала в начале нэпа, к концу 20-х постепенно сошли на нет.

И это далеко не всё. Можно было бы сказать и о провале предпринимавшихся в 20-х попыток технологической модернизации сельского хозяйства – разбившихся об архаичную, негибкую его инфраструктуру. Но и успех, когда он случался, тоже имел обратную сторону: хозяйства, справившиеся с освоением новой техники, получали гигантскую фору по сравнению с остальными – и это, в свою очередь, создавало новое неравенство и новые конфликты…

По совокупности причин перед государством тогда стояла та же самая задача, что и сейчас: рядом с работающим старым хозяйственным укладом выстроить новый, более современный (тогда – индустриальный) уклад. Насытить его ресурсами, технологиями, а главное – людьми. Тогда тоже много говорили о прорыве, прыжке в будущее – но на самом деле и тогда задача «прорыва» равнялась задаче выживания.

В 29-м это ещё не было настолько очевидно – но десятью годами позже, когда разразилась большая война, она оказалась «войной моторов»; и те нации, которые не успели построить соответствующей индустрии, не продержались в ней и нескольких недель. Мы же, даже утратив в 41-м две трети своего промышленного потенциала, сумели в кратчайшие сроки восстановить нужный объём военного производства. Просто потому, что у страны уже было достаточное количество людей, способных этот уклад воспроизводить.

—————
Я остановлюсь лишь на одном, сравнительно небольшом эпизоде того периода. Поначалу он был мало заметен, если не сказать вовсе затерялся на фоне последовавших далее событий «большого террора». В конце 1980-х-начале 1990-х о нём много говорили лишь в узком кругу профессиональных экономистов и интерecyющихся экономическими дисциплинами людей; чyть более широкий резонанс оно получило благодаря тому, что стало одной из любимых тем отечественных либеральных реформаторов гайдаровского круга. Я говорю об осуждении ряда видных отечественных экономистов по делу «трудовой крестьянской партии»; точнее, о том споре, который ему предшествовал и, в определённом смысле, послужил спусковым крючком процесса.

Детали подробно описаны в специальной литературе; я не буду в них углубляться, изложу коротко фабулу. К тому моменту задача построения индустриальной экономики была в общих чертах осознана советским руководствoм как центральная, и спор вёлся лишь о сроках и методах индустриализации.

Понято было также и то, что задача индустриализации требует значительно большего уровня понимания и расчёта, чем был до сих пор. Уже существовал Госплан, выросший из успешного опыта программы электрификации ГОЭЛРО (которому мы обязаны формулой «коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны»). Уже делались отраслевые программы развития, и намечались первые прикидки большого общестранового плана экономического развития (в будущем – пресловутая »пятилетка»).

Одновременно советская власть впервые столкнулась с серьезными трудностями и неудачами в реализации отдельных проектов и функционировании экономики в целом. Страну настиг ряд локальных кризисов: в валютной сфере, в сфере хлебозаготовок, в реализации программ промышленного развития; и все они в совокупности свидетельствовали об одном: методы, которые применялись — и с невиданным успехом — в первой половине 20-х гг., в период раннего НЭПа, перестали работать, и нужны новые, уже не локальные, а большие системные решения.
На этом фоне обозначилась принципиальная дискуссия между двумя «школами» советских экономистов: воспользовавшись терминами идейного лидера одной из школ Н. А Кондратьева, назовём эти школы «генетической» и «телеологической». Обе предлагали свой подход к перспективному планированию, и вели между собой острую дискуссию.

Первая, «генетическая» школа, иcходила из того, что планирование — это в первую очередь анализ существующих объективных тенденций в экономике и построение планов и расчётов с опорой на эти тенденции. Вторая, «телеологическая» – из того, что первичными являются поставленные задачи, а планирование – это просто выбор путей их решения.

Каждая из школ предложила свой проект индустриализации СССР. План »кондратьевцев» состоял в постепенном накоплении излишков от экспорта сельскохозяйственной продукции и целенаправленные их инвестиции в перспективные – «инновационные», как сказали бы сейчас, сектора. В сущности, это план, аналогичный нынешней схеме Cтабфонд-Инвестфонд. Достоинством этого плана было то, что он не требовал сверхусилий по кардинальной ломке существующего хозяйственного уклада. Недостатком же – то, что и темпы индустриализации, и, в более широком смысле, благополучие режима ставились в зависимость от одного – пусть и крупнейшего и наиболее на тот момент рентабельного – сектора экономики. Сегодняшние критики сказали бы, что это модель посадки экономики на «зерновую иглу». И тем не менее, это был именно «мягкий», бескатастрофный сценарий развития.
Госплановцы выступили с другой, гораздо более радикальной идеей. По их замыслу, необходимо было политическими инструментами обеспечить перераспределение ресурсов – денег, кадров, технологий – из аграрного в промышленный сектор. Более того: само сельское хозяйство тоже подлежало радикальной трансформации, т.е. превращению в единый, централизованно управляемый агропромышленный комплекс индустриального образца: для этого предусматривалась программа коллективизации.
Проигравшие – группа Кондратьева-Чаянова – расплатилась за своё поражение по жестоким законам политики того времени: обвинение во «вредительстве» —  сфабрикованный OГПУ «контрреволюционный заговор» — закрытый процесс.  Вначале лагеря, а в 1938-м – пересмотр приговора и расстрел. Свой большой труд о «длинных волнах» Н.А. Кондратьев дописывал уже в Суздальском изоляторе; рукопись начатой им следующей книги – об общей теории тренда – была уничтожена в тюрьме.
Была бы судьба их оппонентов-госплановцев другой в случае их победы? Крайне маловероятно. Как-то раз мне на глаза попалась книга Чаянова, посвящённая – как позже и у Орвелла – 1984 году; только, в отличие от орвелловской, это была радужная утопия «крестьянской республики». Я с интересом читал о том, как Чаянов разворачивает в этой книге своеобразный русский аналог гандистской «сарводайи», крестьянской утопии свободного индивидуального труда и самоуправляющихся общин. Вплоть до того момента, пока не наткнулся на рассказ о том, как был учреждён этот крестьянский рай – вследствие реализации «указа о запрете городов». Мы хорошо помним, кто из политических лидеров ХХ века попытался реализовать эту идею на практике: это был Пол Пот. То есть человек, которого «указ о запрете городов» сделал почётным обладателем первого места по онтосительной доле сограждан, уничтоженных в процессе построения справедливого общества: здесь он обставил всех великих человекоубийц ХХ века, от Сталина до Бокассы включительно.
Неизвестно, дошло бы до полпотовщины у нас, если бы идеология «крестьянской утопии» на сколь-нибудь длительное время совпала бы с «генеральной линией партии». Но ясно, что материала для обвинений во «вредительстве» по отношению к сторонникам централизованного планирования индустриализации набралось бы предостаточно. Стоит лишь оценить масштаб запланированных потерь, заложенных в их варианте.

————-
Столкновение «кондратьевцев» с «госплановцами» — типичная, модельная ситуация, многажды повторявшаяся после и в советской истории, и в постсоветской тоже. Скажем, конфликт «генетиков» с Лысенко и «мичуринцами» развивался несколькими годами позже ровно по той же модели.

Смысл этой модели – в противоборстве двух точек зрения «специалистов» и «комиссаров». Первая: «вообще-то по законам физики коровы не летают». Вторая: «если партия прикажет – полетят» (иногда с добавлением: «а не полетят – отправим на мясобойню»). Вторая побеждала чаще . Но не всегда: даже в годы наибольшего господства «идеократии» голос специалиста мог быть услышан – если специалисту удавалось облечь свои доводы в форму политической, а не только сугубо профессиональной позиции.

В этом есть резон. Политическое сознание всегда плохо воспринимает профессиональные аргументы, и далеко не только по причине своей принципиальной ограниченности. Ситуация, где необходимо принимать ответственное политическое решение, не терпит расслабленной логики в духе «с одной стороны – с другой стороны»: зря ли один из американских президентов просил дать ему «однорукого экономиста». Углублённое знание предмета – далеко не обязательно преимущество: если это знание не подразумевает «на выходе» политического решения, оно бесполезно.  Если предлагаемые специалистами рецепты не имеют механизма гарантии от политических – и, шире, исторических рисков – они даже вредны и опасны.

Были ли шансы у «мягкого» кондратьевского сценария в 29-м? Иными словами, мог ли сохраниться НЭП в каком-то качестве после того, как была провозглашена стратегия форсированной индустриализации? Скорее всего, таких шансов было всё-таки немного.

НЭП – естественное следствие силовой схемы «революционное государство – консервативное общество». В ситуации, когда общественный консерватизм вместе с обществом разрушен, противовес исчезает и всё становится жертвой революционного хаоса. В ситуации 1921 года государство физически нуждалось в частичном восстановлении противостоящего ему консервативного, «ранешнего» уклада. Столь же закономерна по-своему и гибель нэпа: к 1928-му этот уклад восстановился настолько, что съел всё, втянул в себя кадры, ресурсы, технологии и начал есть государство – настолько, что понадобилась новая ломка.

Собственно, это главное. Необходимо было построить гигантский кадровый пылесос нового уклада, который втянул бы в себя значительное число людей. Была ли возможность построить его на основе мягкой урбанизации? Нет, потому что он разбивался о существующую социальную структуру, иерархию – жёсткую и сопротивляющуюся не только взлому, но и любым попыткам выстроить «рядом» другую, параллельную иерархию.

Смысл «великого перелома» 29-го – что он сначала превратил огромную массу людей в люмпенов, а уже потом в качестве люмпенов вербовал их в новый, индустриально-урбанизированный уклад. Не напрямую превращал крестьянина в рабочего (это крайне трудно), а сначала делал крестьянина «пролетарием», и уж только потом втягивал его в формат индустриальной машины. В итоге этот процесс, хотя и повлёк за собой многомиллионные жертвы, привёл к тому, что барьер необходимых темпов индустриализации был взят.

Этот аспект может проиллюстрировать не только события конца 1920-х, но и во многом ситуацию середины 1990-х. Запоздалый успех экономических реформ в сегодняшней России – прямое следствие того, что их первым результатом был обвал, массовая люмпенизация, «высвободившая», если угодно, большое количество людей для встраивания в новый, создающийся на ходу экономический уклад. Кто бы стоял в зной и холод на вещевых рынках, возил баулами товары из Турции и Китая, если бы массам советских людей не пришлось покинуть свои рабочие места в колхозах, на заводах и в НИИ? Из кого бы строился новый «частный сектор», если бы самые лучшие, наиболее квалифицированные кадры оставались в государственном? Надеяться на то, что люди массово пошли бы за одним только длинным рублём – значит абсолютно не понимать  структуру социальности, не видеть запаса прочности всех тех многочисленных якорей, которые удерживают человека в его социальной нише. Уровень оплаты – лишь один из таких якорей, и даже, скорее всего, не самый значимый.
Но это уже другая тема: тема уроков «перестройки».