К рождеству дедушки Ленина

Кусок из так и не опубликованной пока книжки «Поколение перелома»

Революционное государство: к вопросу о заветах Ильича

В 2007 году мы отметили 90-летие октябрьского переворота (или, как его называли в СССР, Великой Октябрьской Социалистической Революции).

Сам этот юбилей оставил двойственные чувства. С одной стороны, в большинстве городов России центральные улицы по- прежнему носят имя Ленина, памятники Ленину как стояли, так и стоят на площадях напротив учреждений власти, а на самой главной площади страны как лежало, так и лежит тело «Ильича». На месте наблюдателя-марсианина, изучающего Россию из космоса по сугубо внешним признакам (таким, как облик городов), запросто можно предположить, что речь по-прежнему идёт о государственном культе, пусть несколько ослабевшем (всё-таки массовых ритуальных шествий стало меньше), но в основе своей не изменившемся и статус свой нисколько не утерявшем.

С другой стороны, в актуальной общественной жизни ленинская тема зияет бросающимся в глаза, несколько даже нарочитым отсутствием. Мимо каменного «лукича» взрослые чаще всего проходят как мимо пустого места, а на недоуменные вопросы детей – а кто этот дядя? – отвечают скороговоркой что-нибудь невразумительное. И не потому, что им не хочется объяснять. Просто потому, что сказать детям оказывается совсем-совсем нечего.

При этом тут вовсе не чувствуется никакого напряжения. Ленина действительно просто «нет». Если фигура Сталина до сих пор вызывает яростные споры, заставляет хвататься за грудки и выпускать тоннами разоблачительные и апологетические книжки, то с Лениным не произошло ничего и близко похожего. Он оказался у нас кем-то вроде домового, Деда Мороза или дядьки Чура, таким подразумеваемым-умалчиваемым тотемным существом. Не злым и не добрым, не имеющим никаких свойств, безобидным истуканом из забытой всеми прошлой жизни.

Однако нерешённость, неосвоенность «ленинского вопроса» — далеко не так безобидна, как может показаться. Мы можем сколько угодно превращать Ленина в эдакого фольклорного гнома (или даже в «гриб», как это сделал Курёхин), но от этого он не перестанет быть ни крупнейшей и драматичнейшей фигурой мировой истории ХХ века, ни (что особенно важно для нас) одним их отцов-основателей нашей нынешней государственности, хотим мы того или не хотим.

Именно так. Да, мы отменили и демонтировали коммунистическую идеологию, но само ленинское государство никто не разрушал и не создавал заново в 1989-93 годах. Мы всё ещё живём в нём; именно поэтому до сих пор невозможно вынести тело Ленина из Мавзолея, даже если коммунисты на следующих выборах не наберут ни одного процента. И никакого другого пути к преодолению этого барьера, кроме пути осмысления и освоения ленинского наследия, в новой, свободной от идеологической разметки ХХ века форме, не существует.

В данной брошюре речь, тем не менее, не о Ленине и даже не об октябре 17-го (это огромные, неподъёмные темы с гигантским пластом литературы) а только об одном, чрезвычайно узком аспекте ленинского сюжета. Но это такой сюжет, который одновременно задаёт рамку не только теме 1917-го, но и теме 2050-го года.

Сейчас много различных точек зрения на то, что именно произошло в 1917-м году в Петрограде в ночь с 25 на 26 октября по старому стилю. Их разнообразие можно условно разбить на три основных варианта. Согласно первому, произошло великое, эпохальное событие, открывшее нашей стране путь в новую жизнь. По второму, случившееся было великой трагедией, закрывшей России путь к свободе и на долгие годы ввергшее её во мрак коммунистической тирании. Третья же версия состоит в том, что ничего экстраординарного в октябре не произошло: всё самое значительное, что случилось, приходится на февраль 1917-го (если не на август 1914-го), когда старый мир рухнул и всё покатилось по наклонной. И октябрьский инцидент – лишь очередной изгиб пути хаоса.

Действительно: если посмотреть на ситуацию оттуда, из осени 1917 года, событие не производит впечатления сколь-нибудь серьёзного. Просто произошла очередная смена «временного революционного правительства» — сколько уже их было за этот год? Да и какая разница, если миссия любого из временных правительств – не более чем техническая: выборы в Учредительное собрание уже назначены (на 17 ноября). Именно там, на этом эпохальном собрании, определится всё – от формы правления до состава постоянного кабинета; и наконец-то закончится весь этот бардак с пересменкой «временных» и «революционных» правительств.

Собственно именно ощущение бессилия, тотальной немощи всего «политического класса» — вот та эмоция, которая охватывает почти любого, кто читает подборку русской прессы за 1917-й год. И это не только немощь политическая, в смысле неспособности взять власть в свои руки и удержать её хоть сколько-нибудь продолжительное время, но также и немощь интеллектуальная – в смысле неспособности понять, что именно происходит в стране и предложить хоть какое-то внятное описание наличной политической реальности. Все повторяют мантры, и носятся с этими самодельными пустыми фетишами.

Уже к лету 1917-го становится ясно, что ленинская группировка достаточно заметно выделяется на этом общем фоне: у неё, по крайней мере, есть более-менее конкретная, абсолютно неприемлемая для большинства политических сил (и потому весьма заметная, провоцирующая реакции) программа действий – «апрельские тезисы» о немедленном прекращении войны. Революция, уже понятая тогда всеми как общее благо и общая ценность, постепенно «приватизируется» большевиками просто в силу создания и удержания ими позиции «самой революционной» (а значит – самой соответствующей духу момента) из всех партий. «Освоить» революцию, оседлать её и закрепить за собой – вот та цель, которая постепенно начинает прорисовываться в тогдашней политической мути; и за эту цель начинают борьбу сразу несколько «революционных» партий и групп. Что же в итоге позволило Ленину и его сторонникам не просто победить, но и стать в этой вязкой, неопределённой ситуации фактически монопольным и на какое-то время единственным политическим субъектом?

Итак, конец августа 1917 года. В.И.Ленин сидит в Разливе в шалаше, ещё не подозревая, что спустя каких-то два месяца ему выпадет сменить своего соученика по симбирской гимназии А.Ф.Керенского в роли главы русского правительства. Он ещё толком не пришёл в себя после июньских-июльских событий, когда именно его партию назначили главным врагом новой власти, приписав ей столичные беспорядки (к которым, собственно говоря, она имела отношение довольно косвенное). И вообще ещё не очень привык к тому, что он уже не эмигрантский публицист, а действующее лицо стремительно меняющегося политического ландшафта революционной России. В Разливе, видимо, он почувствовал себя в привычной стихии: типа опять «эмиграция», опять можно заниматься любимым делом — марксистским догматическим богословием. Чем и занят с упоением завзятого графомана, дорвавшегося наконец до ручки и бумаги.

Родившаяся в результате брошюра «Государство и революция» устроена следующим образом: берётся цитата из Маркса либо Энгельса и ею гвоздится какой-нибудь из актуальных на тот момент идейных или политических врагов — будь то Чернов, Плеханов или Каутский. «Извратили», «оппортунизм», «ревизионизм» и т.д. Как будто и не было бурных событий недавних дней, а всё ещё продолжается швейцарское сидение – тихое, комфортное и ни к чему не обязывающее время споров о «платформах».

Но вместе с тем, разбираясь с разного рода «политическими проститутками», Ленин попутно набредает на ту самую идею, которая, видимо, в тот момент и сделала возможным его превращение из маргинального политтусовочного склочника в фигуру мирового масштаба. Идея, разумеется, целиком и полностью коренится в марксистской догматике, и излагается на её языке. Но тем не менее она «больше» не только тогдашних марксистских, но и любых других политических дискуссий того периода.

Тут, конечно, не обойтись без отсылки к контексту. Главный (если не единственный) политический капитал, с которым Ленин в апреле приехал в пломбированном вагоне на Финляндский вокзал и которым жил все следующие четыре месяца — это была его циммервальдская поза/позиция «пораженца», а равно полученные за неё со всех сторон плевки, пинки и зуботычины. «В то время, когда вся страна в едином порыве боролась со смертельным врагом — кайзеровской Германией…» собственно, даже Февраль имел своим основным мотивом именно победу в войне: царь и его окружение («шпионы в августейшей фамилии») были в определённый момент удачно представлены как главное препятствие этой победе. Однако у того слоя (как бы сейчас сказали, «национально-ориентированной элиты»), людей, которые пришли становиться творцами «нашей общей победы», не было на это общенационального мандата доверия (который у царя-то, кстати, имелся), не было моральных оснований вести миллионы русских людей на смерть во имя чего бы то ни было. Это – вместе с революционной вольницей – и породило мощнейший низовой импульс демобилизации. На волне этого импульса «пацифистские» взгляды Ленина и «пораженцев» из неопасной экзотики стали реальной альтернативой ура-патриотическому мейнстриму. Плюс к тому, новая власть сама назначила большевизм своим главным врагом, разрешив буквально «всё» и запретив только его — за это самое «пораженчество»; да вдобавок ещё и начав раскручивать тему «Ленин — германский шпион».

Сам Ленин далеко не сразу сумел осознать, какой невиданный шанс сам плывёт в руки — известно же, как он метался и дёргался в «доме Кшесинской» во время июльских выступлений и последовавших затем полицейских акций. В августе же в шалаше, собравшись с мыслями, он занялся единственно правильным для себя в тот момент делом: приведением бывшей у него перед глазами объективной реальности в соответствие с постулатами марксизма, чтобы почерпнуть оттуда руководство к действию. И делать это ему пришлось через один из историософских тезисов Маркса — об «отмирании государства» вследствие построения бесклассового общества.

Итак. Исходный посыл «Государства и революции»: государство как таковое – это всего лишь порождение непреодолимого антагонизма классов. Иначе говоря, государство есть система, существующая для того, чтобы закрепить процесс эксплуатации низших классов высшими и работающая как система защиты эксплуатационного механизма от борьбы трудящихся за свои права. В связи с этим идея революционного уничтожения государства – вредная анархистская утопия, поскольку оставшаяся неискоренённой эксплуатация рано или поздно сама восстановит из себя государство ради решения своих задач. Демократия и всеобщее избирательное право — по этой же причине «фиговый листок», поскольку их единственное назначение – «раз в три или шесть лет решать, кто именно из эксплуататорского класса будет гнобить народ через парламент».

Вывод из всего этого простой и очевидный: подлинная цель трудящихся и эксплуатируемых классов (т.е. Ленина и его партии как «организованного авангарда» таковых) – произвести не просто «революцию», но «революционное государство«. То есть такое государство, смысл и назначение которого – не защита эксплуатации, а борьба с ней вплоть до полного её демонтажа (тогда, и только тогда тема «отмирания государства» станет актуальной). А поскольку дело это трудное, и борьба – на уничтожение – острая и всё обостряющаяся, значит «новое» революционное государство должно иметь много более жёсткий и жестокий политический режим, чем даже современные ему «буржуазные» и «капиталистические» государства. Отсюда – пресловутый тезис о «диктатуре пролетариата».

Иными словами, уже тогда, в Разливе, в голове у Ленина уже сформировался в самом основном виде тот режим, который он возглавил спустя два месяца и который смог удержать у власти. У него были достаточные мотивационные основания для всех последующих действий – разгона Учредительного собрания, заключения Брестского мира, убийства царской семьи, развязывания «красного террора», не говоря уже о существовавшем много ранее тезисе о «превращении войны империалистической в войну гражданскую». Кроме того, как последовательный идеалист, Ленин получил для себя в этом своём шалаше главное – мотивационные основания для любых чрезвычайных решений, ибо они теперь будут производиться во имя идеи и соответствуют ей.

Для нас же в этом ленинском открытии важен один-единственный момент: сама идея «революционного государства».

Сила её в том, что она снайперски точно попадает в узловой нерв русской политической культуры – в то место, которое занимает в ней государственная власть, и ту роль, которую она в ней играет. Уникальная роль власти в России – в культурно-детерминированной монополии на инновацию, на любой слом и переустройство существующего уклада. Смысл
в
том, что
любые, сколь
угодно
безумные
идеи
в
России
ты
можешь
реализовывать
только
через
государство
и/или
в
качестве
государства. Соответственно, стать
государством — единственный
способ
реализовать
свои
политические
идеи в полной мере.

Антитеза: общество-консерватор и государство-революционер; охранник и опричник. (NB!! нормальный консерватор в России – антигосударственник). Но на самом деле схема сложнее: русское общество, вяло сопротивляясь революциям «сверху», вместе с тем многажды отказывало в доверии режимам, которые переставали выполнять эту революционизирующую миссию. Русское общество, при всём собственном консерватизме (а не в последнюю очередь – и благодаря ему), чувствует потребность в государстве-революционере; государстве, которое двигает общество, меняет его, не даёт ему закиснуть и погрязнуть в бесконечном воспроизводстве устаревающих укладов. Оно с опаской относится к государственным инновациям, но к инновациям «частным» оно относится с куда бОльшим недоверием и презрением, считая инноваторов опасными чудиками либо проходимцами и требуя, чтобы любое их «рацпредложение» прошло государственный ОТК, в противном случае категорически отказываясь их принимать.

Сами инноваторы тоже это чувствуют, потому и обивают пороги парадных подъездов со своими прожектами вечных двигателей; зря ли умирающий Левша пытался любой ценой сообщить про то, чтоб «ружья кирпичом не чистили», не начальству оружейных складов и не коллегам-мастерам из Тулы, а только и именно Государю! Если революционер особенно настойчив, русское общество, скрепя сердце и чувствуя, чего это ему будет стоить, соглашается на страшную сделку: оно делает революционера государством! Савва Морозов даёт деньги большевикам – вряд ли этот прожженный прагматик и тонкий интуист не чувствует, что они, придя к власти, сделают с его фабриками; но он чувствует также и то, что если во власти будет дефицит революционеров, то двигать Россию вперёд, строить новые заводы, изобретать новые технологии и осваивать новые уклады будет попросту некому.

В этом смысле любая рефлексия по поводу судьбы «поколения перелома»возможна только в рамке государства. Государство – базовая константа политического и социального мышления. Оно одновременно и предел, ограничитель, и единственный существующий ресурс крупного социального творчества; вне его рамок ты можешь либо без конца воспроизводить жизненную траекторию предков и их уклад, либо в лучшем случае ваять вечные двигатели в гараже на досуге. Но если ты действительно хочешь изменить что-то по-крупному, по-настоящему – вход в твоё пространство действия лежит только через государственную власть. При этом абсолютно неважно, как ты сам к нему относишься: ты можешь даже его искренне ненавидеть (как ненавидели Россию Ленин и ленинцы); но даже в этом случае единственный путь реализации твоих идей – не в том, чтобы бороться с государством или разрушать его, а в том, чтобы самому им стать. И уже далее, став государством, реализовывать свои идеи – не в личном качестве, а в качестве «руководящей и направляющей силы».

Другое дело, что Россия как объект политики – то есть объект изучения, взаимодействия, управления – способна кардинально переменить твои первоначальные замыслы, и ты через некоторое время не узнаешь самого себя. Дело тут не столько в том, что «власть меняет людей»; сколько в том, что власть в России, как и многое другое в ней – больше, чем просто власть.