Потлач

Просматривая архивы на своём компьютере, зацепился я глазом за один старый текст.

Яркие формы проявления потлача можно встретить в культуре «новых русских». При анализе процесса самоидентификации постоянно обращаешься к старым утвердившимся формам потлача. Так называемые «новые русские» всегда стараются демонстрировать своё богатство широкому кругу «зрителей». Такая демонстрация привела к появлению особого набора отличительных знаков-символов (у индейцев это были особые потлачные костюмы): красный пиджак, золотые кольца на пальцах, золотые цепи и т. д.

Частая форма состязания у новых русских — состязание в роскоши, в которых появляется жертвенная сторона ради престижа, столь свойственная феномену потлача. Состязания между ними иногда даже в истреблении собственного имущества напоминают потлач индейцев. В культуре «новых русских» в трансформированном виде присутствует сакральный акт дарения, когда нувориш, спонсируя постройку памятника, обязательно заставляет каким-нибудь образом увековечить своё имя, вырезая, например, его золотыми буквами на постаменте.

Культура «новых русских» тесно связана с понятием благотворительности,  но такая благотворительность никогда не бывает бескорыстной. В ней всегда проявляется сущностная черта феномена дарообмена: за полученный дар всегда следует отдар.

Углубился в чтение, и вот что ещё там откопал:

Бергфельд выстраивает концепцию антиэкономики, которую можно назвать «экономикой потлача» и противопоставляет её современной экономике, основанной на принципе тотального производства. Идея расточительства, определяющая феномен потлача, мутировала в капитализме в идею катастрофического бесконечного производства. Избыток энергии, который не находит выхода из-за отсутствия форм традиционного расточительства, может привести к тотальному, всеобщему взрыву системы. Поэтому Бергфельд предлагает вернутся к идее расточительства as is, и вводить её постепенно, посредством медленного включения отдельных индивидуумов.

Речь вот о чём:

Лозунгом политэкономии XX века становится — «Тоталитаризм производства ради производства!»; для того, чтобы преодолеть это наследие капитализма, по мнению Бергфельда, надо провести критику производственной химеры (производственного безумия). «Производственная химера — это отнюдь не исторический опыт человечества по превращению природного в духовное, а своего рода наказание отсутствием истории, что должно уничтожить яростную волю, всю историчность, не создав ничего нового взамен. Сорвав с себя путы всего исторического в первую, раннекапиталистическую фазу, набрав ход в фазу промышленной революции, в эпоху своей всеобщности это готовится дать ответ на все вопросы, провозгласив Конец Истории через Фукуяму и других, сознательно представляющих пост-историю». Производственная химера, по мнению Бергфельда, предполагала все большую веру в будущее, но единственную определенность, которую она дает, — это отсутствие как такового будущего. Эти однозначно тупиковые устремления, которые породила самая рациональная эпоха всех времен. «Мы должны ясно понять, что опустошение Земли явится прямым следствием производственной химеры и что не существует какого бы то ни было политического или экономического средства приостановить или вообще предотвратить это опустошение Земли».

И, следовательно,

…встаёт необходимость создания антиэкономики, которая попытается преодолеть экономику идеалистически. Бергфельд приводит в качестве примера такой экономики всеобщую экономику «Economie generale» Жоржа Батая, которая по сути является антиэкономикой.

«Она является первым учением, которое имеет дело не только с производством и его производными, воспроизводством и продуктивным потреблением, но и задается вопросом, для чего тут, собственно, производство: а именно, для непродуктивного расходования, для роскошного расточительства, для чистого мотовства».

Фундаментальным открытием Батая, по Бергфельду, является то, что все здоровые общества сохранились благодаря постоянному расточению своих производственных излишков в праздничной, обрядовой форме. «Они сохранились именно благодаря тому, что постоянно ломали правила, диктуемые инстинктом выживания. Экономико-социальная реальность таких обществ базируется на равновесии между работой с целью поддержания существования, с одной стороны, и ритуализированным расточительством добавочного продукта в ходе празднества, с другой. В такой перспективе работа имела своей конечной целью не накопление, а расточительство, воплощенное в празднике. Расточительство всегда было наделено там превосходством в сравнении с производством».

Батай заново открывает глаза на историю экономических строев, при которых люди столетиями были озабочены чем угодно, только не производством. В раннюю историю, вплоть до периода первоначального накопления капитала, существовала некая осознанная необходимость тратить полученные излишки производства, этим их обезвреживая.

«Едва капитализм дошёл до гибридно-рационалистической идеи — полностью опорочить принцип расточительства, а вместо этого пускать все излишки вновь в производство — как итог появилась современная производственная химера, у которой нет больше ответов, чем встречать громкие кризисы и катастрофы. Идея расточительства, которому первоначально была уготована одна участь — исчезнуть, была присвоена. Расточительство превращается в «расточительное» само по себе развитие, то есть в настоящее катастрофическое производство».

Здесь-то и возникает «принцип потлача», во всей его красоте.

Скованное расточительство, ударившись в разрушение, однажды преодолеет производство и взорвет систему изнутри. Что может быть противопоставлено катастрофическому производству? Только суверенное расточение себя человеком.

От комментариев пока воздержусь. Скажу только, что это за текст с цитатами из Бергфельда и Батая. Это — дипломная работа моей жены, Чадаевой Анастасии Георгиевны: «Признаки и социокультурные функции потлача», защищённая на кафедре теории и истории культуры в 1998 году.