В отдельно взятой

Юнгерн: «Судя по вашей бледности, вы так рады меня видеть, что у вас вся кровь прилила к сердцу».
Котовский: «Да нет, барон. Это из-за мыслей о России».
Юнгерн: «А, опять вы за старое. Не одобряю».
(ЧиП)

Каждый второй из англоязычных интеллектуалов, замороченных на России, после двухсот обязательно спросит — как вышло, что ваши главные мыслители — это беллетристы типа Достоевского и Толстого, а собственно философов из России даже в самой России толком никто не знает? Обычно в таких случаях я отвечаю заготовленным рекламным роликом про специфику русского письменного языка. Но на самом деле это отговорка. Главное, что делает русскую философию местечковой и вторичной — именно в отличие от русской литературы — это привычка всё время думать о России. Толстоевские писали о человеке, его стремлениях, страданиях, идеях, чувствах, катастрофах — и потому понятны в любой стране и на любом языке. Философы же так и не выгребли за двести лет из чаадаевского «остолбенения» от захваченного русскими Парижа — какие бы темы ни брали, всё равно получалось про родину. А в результате если и привлекали чьё-либо внимание всеми этими раздумьями — то только родного начальства, т.е. всех тех, кому думать о России по должности положено и кто в результате видел в философах в лучшем случае бесполезных попутчиков, а в худшем — непрошеных конкурентов.

Нельзя построить философию в одной, отдельно взятой стране. Более того: нельзя построить Россию в одной, отдельно взятой стране. Чем раньше это поймём, тем больше шансов успеть сделать что-то действительно ценное на своём веку.