Чаадаев

Вчера опять перечитывал «философические письма» Чаадаева. Часто о нем думаю. Пацану было 18 в 1812-м году — но он уже был в Семеновском полку, и прошел всю войну от Смоленска до Парижа. И, по свидетельствам современников, проявил себя «настоящим боевым офицером». А спустя три-пять лет, когда он в Петербурге, по выражению Герцена, «возвел искусство одеваться в культ», отчего и Пушкин называет Онегина «вторым Чадаевым», ему было двадцать три-двадцать пять. В 1820-м, когда после «неприятного разговора с императором» этот блестящий и перспективный офицер внезапно отправился в отставку, ему было 26. Когда он тусовался в Германии с Шеллингом и компанией, ему все еще было около тридцати. И даже когда он появился уже в Москве в амплуа «басманного философа», ему — как мне сейчас — 33-35.

Еще пятно на обоях над диваном. Биографы пишут, что после того, как Пушкин погиб, Чаадаев часто показывал своим гостям то место, где обычно сидел у него в гостях Пушкин, и сидел так долго и часто, что в том месте, где он прислонялся головой к стене, обои были темнее, чем вокруг. То есть было время, когда эти двое сидели и разговаривали там сутками, неделями, месяцами — и, в общем-то, понятно о чем. Ну и о бабах, да. Отличное пушкинское письмо Чаадаеву — среди прочего, о том, что русские попы не были и не будут нормальными членами «общества» по той простой причине, что они носят бороды.

И, конечно, отдельная песня — пресловутый вердикт Николая. Чаадаева же не просто «объявили сумасшедшим» — к нему каждый день должен был приходить доктор на освидетельствование, а еще, до кучи, император запретил ему писать. Его это не озлило, но впечатление произвело такое, что он потом до самой смерти всем рассказывал про это как один и тот же старый анекдот. Ох, как же я его понимаю.

Но самое главное для меня — это тема Петра у них обоих (П. и Ч.), и особенно в «Апологии сумасшедшего»: «не надо обвинять меня в том, что я не люблю Россию. Я люблю ее — так, как любил ее Петр». По сути, эти «дети Петра», в свои 19 прошагавшие конным маршем по покоренному Парижу, напомнили империи об ее собственных первоосновах — и так напомнили, что ей, в конечном счете, так и не нашлось что сказать в ответ.

Вообще, никакие Ленины-Сталины не сравнятся с Петром в масштабах изменений, совершенных с Россией — в хорошем ли, в плохом смысле «изменений», другой вопрос. Но понять это в полной мере, как я сейчас вижу, можно только из Пушкина и Чаадаева.