Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Классики выводят проблему собственности из проблемы смерти — и наследования. У Энгельса — в «происхождении семьи…» это наиболее рельефно: он даже переход от матриархата к патриархату объясняет через отношения наследства. Сейчас, когда в Штатах — да и почти везде в «развитом» мире — богатство распределено прямо пропорционально возрасту (чем старше — тем богаче) — есть повод обсудить присвоение-отчуждение именно под этим углом.
В общем виде это распределение справедливо: пока молодой — работаешь на старших, когда стареешь — младшие работают на тебя. Причем сейчас это так уже давно не в рамках семьи: «семья» — все общество, в экономическом смысле. Проблемы начинаются как раз в тот момент, когда старшие передают богатство детям — и вот тут принцип «частной собственности» оборачивается неравенством стартовых возможностей для людей уже одного поколения.
Марксова модель эксплуатации, собственно, как раз про ситуацию, когда владельцы «средств производства» получают доход не в результате собственных усилий, а в результате усилий тех, кто этими средствами пользуется. Опять же: до тех пор, пока модель остается чисто «поколенческой», все ок — дети кормят отцов и т.д. Но вот ты, допустим, унаследовал капитал — и можешь не работать вообще всю жизнь: другие будут работать на тебя; а в результате им, этим другим, уже меньше останется на собственную старость.
То, что сейчас происходит с пенсионными системами в развитых странах, обостряет эту проблему. Только сейчас понятно, что они рассчитаны на строго определенные параметры рождаемости и средней продолжительности жизни — те, которые были на момент их создания. В ситуации, когда продолжительность жизни растет, а рождаемость — падает, на одного работающего приходится все больше пенсионеров — и рано или поздно система не выдерживает.
Парадоксально, но одно из главных достижений цивилизации, которому она, по некоторым оценкам, обязана самим своим возникновением, а именно — традиция кормить своих стариков до самой их смерти — оборачивается тяжелым бременем именно в свете изменившегося возрастного распределения. Как всегда бывает в подобных случаях, финальная ответственность за ситуацию в итоге падает на т.н.»государство» — систему институтов, обеспечивающую правила отношений, в т.ч. и между поколениями. Дополнительным отягчающим фактором является то, что главное, чем ценны были старики в прошлые века и тысячелетия, а именно — опыт — стал отчуждаемым и более не нуждается так уж остро в живых носителях; кроме того, сама конструкция «экономики инноваций» также превращает накопленный человеческий опыт из актива чуть ли не в пассив, препятствие свободе творчества.
Очевидной жертвой этих изменений — «первой на раздачу» — становится сам институт семьи и, шире, рода в их традиционном понимании. Проблема равенства стартовых возможностей в пределе сводится к задаче отделения всех вновь вступающих в жизнь молодых от того стартового «трамплина», который им обеспечивают родители; общество равных стартовых возможностей — это общество бастардов, если называть вещи своими именами.
Когда у нас говорят о «коррупции», то, как правило, речь идет именно о семье как ее субъекте. Основной движущий механизм русской коррупции — не сами генералы, а генеральские жёны. Именно они «ответственны» за конвертацию индивидуальных капиталов в сословные барьеры, имеющие продолжение в следующих поколениях. Личное сверхпотребление «верхних» — не более чем материальная проекция статусной иерархии, тогда как наследственная собственность — это уже то самое «неравенство возможностей».
Ну, то есть, «отцы Церкви» семнадцать веков назад знали, что делали, когда вводили обязательное монашество для высшей церковной иерархии. Или взять придворных евнухов в традиционном Китае — по сути аналогичное решение.
Да, разумеется, проблема собственности в ее нынешнем виде много шире проблемы наследования — но именно там ее генезис. Нынешняя борьба Обамы за равный доступ к образованию подается именно как борьба за равенство возможностей — против тренда на формирование «новой сословности», естественным образом проистекающего из дорогого платного образования и статуса диплома элитного вуза как основной «путевки в жизнь». В нынешней системе получается, что гарвардский диплом — это налог, который платит элита за право ее детей наследовать статус отцов. Пусть кроме оплаты дети должны еще и учиться — но саму такую возможность им создает стартовый взнос.
Что до России, то у нас все это усугубляется нашим полуколониальным статусом: получается, что единственный надежный способ гарантировать собственную старость и будущее своих детей — делать это вне страны. Ибо внутри нее твоя «собственность» является твоей только до тех пор, пока ты не испортил отношения с «властью» или пока ее не отняли у тебя те, у кого они получше. Отсюда вполне естественно стремление элиты конвертировать здешние активы в «международно признанные» — даже смиряясь с любыми потерями при конвертации. Здесь все еще «территория свободной охоты» — «активы» легче добывать, но до момента «конвертации» они никакие еще не активы.
Почему так? Потому что мы все еще «недоразобрались» с СССР, первой в истории попыткой построить современное общество без частной собственности на средства производства. Перестав быть таким обществом, мы стали фронтиром — местом высоких прибылей, но и высоких рисков. Местом, где рудиментарно «советское» отношение к собственности до сих пор никуда не исчезло. И, в отличие от Чубайса с компанией, я подозреваю, что исчезнуть совсем оно не сможет уже никогда — именно потому, что СССР был версией (пусть неудавшейся) ответа на мировую проблему, которая, с его исчезновением, тем не менее никуда не делась. Скорее наоборот — обострилась, если верить паническим книжкам по поводу стремительного роста имущественного неравенства в «развитых странах» именно в последние 20 лет.
Больше нет способа «советской» критики капитализма — ее просто «неоткуда» теперь вести. Но проблемы капитализма — мирового капитализма — тем не менее лишь обострились. И сегодня именно они являются ключом к происходящему — в том числе и происходящему у нас.
