Научи нас дышать под водой

Мои тезисы к New Cave

1. Начну с банальности: «русская философия» — это оксюморон. Россия и философия — не просто несовместимы, не только противоположны, но и прямо противостоят друг другу. И это противостояние то и дело оборачивается большой кровью: Наполеон и Гитлер приходили сюда с тем, чтобы «понять Россию умом», от имени и по поручению Декарта, Канта и Гегеля. Еще век назад об этом писал Эрн — «от Канта к Круппу». Мерзлые тушки рационалистов в сталинградской степи — Мамаев курган, в котором навсегда упокоена интенция мирового cogito хоть как-то «осмыслить» Россию. Впрочем, другой столь же печальный могильник cogito — по адресу Красная Площадь, 1. У «внутренних» гегельянцев получилось ничуть не лучше, чем у внешних.

2. Такой же памятник, разве поменьше, можно потихоньку начинать сооружать и на собственной могиле. Потратив добрый десяток лет на то, чтобы хоть как-то поженить «розу белую с черной жабой» — философию и власть — я бросаю это безнадежное дело. Adieu, Владислав Юрьевич, уважаемый: я понимаю, что вам даже труднее, но вы и соскочили раньше — только мы это поняли позже. Россия не просто «непознаваема» — она агрессивно сопротивляется познанию. А значит…

3. А значит, понимать Россию «изнутри» — не только невозможно и бесполезно, но и попросту опасно. Единственный способ взгляда на нее как на объект познания — это взгляд снаружи. Это подтверждает история: единственный здесь прорыв в собственно философское измерение, с которого и ведет отсчет «русская философия» как таковая — это всхлип Чаадаева. Случившийся и ставший возможным лишь потому, что он сумел посмотреть на нее извне — глазами своего собеседника/собутыльника Шлегеля. И потому корректное осмысление русского требует, так или иначе, эмиграции. Трактор поросенка Петра.

4. Это рано или поздно чувствует любой, кто пытается вести философский — или политический — разговор на русские темы на русском языке. Губермановское «давно пора…» превращает в оксюморон фигура Матери, возникающая в «анти-тютчевском» двустишии вроде бы для рифмы, но на самом деле опрокидывающая смысл в неразрешимый парадокс. Пресловутое «эта страна» — не более чем реакция на подсознательный импульс к исходу: гештальт, преодолеть который невозможно по многим причинам. Произносящие эту формулу остаются внутри русского, и потому она есть не что иное, как расписка в собственном бессилии. Проще: кто говорит так — тот слаб.

5. Означает ли это обязательность физической — географической — эмиграции? Так легче, безусловно — но достаточно ли? Опыт показывает, что нет: тот же Бродский с его «прощальным письмом Брежневу» — эмигрант, который остался. Кроме того, надо разобраться, откуда именно необходимо уйти.

6. Русской философии не существует — но не в последнюю очередь потому, что место, где она возможна, занимает русская литература. Которая, в отличие от, вполне себе есть, причем именно как признанный мировой феномен. «Не хочу быть героем Достоевского, хочу быть героем Вудхауса» — восклицает культурный эмигрант; и понимает, что не может — как минимум, до тех пор, пока язык, которым он говорит — и мыслит — остается по умолчанию языком Достоевского, Толстого, Тургенева etc. — и Пушкина, Пушкина даже в первую очередь. А значит, подлинная, «культурная» эмиграция — это эмиграция в первую очередь из русского языка. Языка экзистенциальной тоски, неразрешимых дилемм, покаяния и страданий, языка «боли» в том самом смысле, в котором она противопоставлена отрешенной философской «пустоте».

7. Русские, бывая в Святой Софии, часто говорят о том неловком ощущении, которое охватывает их при виде турецких «ковровых» орнаментов, закрывающих от глаз византийские мозаики. Забывая о том, что ее создатель, император Юстиниан, сделал нечто куда более масштабное — одновременно с «открытием» Софии «закрыв» платоновскую Академию, за которой стояли сотни лет настоящей мировой философии. Железная логика: раз есть «софия» — приставка «фило» отныне избыточна. София, по Глазычеву — это «архитектура, развернутая внутрь»: здание, смысл и форму которой определяет не внешний абрис, а внутренний объем, пустота под куполом. София Киевская, София Новгородская и единственный в Москве храм Софии Премудрости — домовая церковь ФСБ на задворках Лубянки — тому порукой. Мы унаследовали не только византийского орла — паламитская идея о принципиальной непознаваемости Божества рациональными средствами целиком проистекает из жеста Юстиниана. София — женщина. Ей, по большому счету, неважно, крест на ней сверху или полумесяц (в этом многовековая русская ошибка).
Главное внутри. Даже когда она стоит с мечом на вершине Мамаева Кургана — это лишь внешняя оболочка того, что скрыто под снегом и землей кургана.

Здесь, и только здесь, ключ к проблеме познания Софии.

Once out of nature, I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
From hammered gold and gold enameling
To keep the drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.
W.B.Yeats, Sailing To Byzantium, 1927.