Целостность сознания — это целостность мировосприятия. Именно стремление к целостности провоцирует войну: «нема двух атаманов», как говорил народный крестьянский философ Нестор Махно. Наличие в мире Другого — главное препятствие к тому, чтобы можно было рассматривать мир как продолжение твоей собственной личности в пространстве. Не хаоса, не стихий, не мертвой материи — свободной воли, равнозначной твоей собственной. Поскольку жизнь, как учит Унамуно, тождественна борьбе за жизнь, война — наиболее естественное, «инерционное» развитие контакта с Другим: сталкиваясь с ним, ты стремишься подчинить его себе, включить в свою систему, а когда встречаешь сопротивление — начинаешь войну. В этом смысле война древнее и «изначальнее» любви: чтобы присвоить (т.е.»поиметь») самку, совершенно необязательно и даже вредно видеть в ней какую-либо «личность». В орвелловской фразе «Мир — это война» только доля иронии: гоббсовское omnia contra omnes — не мрачная антиутопия, а естественное состояние порядка вещей.
Любовь, напротив, есть феномен предельно «искусственный», или, точнее говоря, «культурный» — связь, из которой полностью исключен элемент принуждения, а есть лишь встреча направленных друг в сторону друга воль. Любовь требует принимать того, кого любишь, во всей совокупности его отличий и несовпадений с тобой, во всей «неуправляемости» и «неподконтрольности» чужой воли. В этом смысле «чистая» Любовь все время идет рука об руку с Войной — в той мере, в которой верх берет изначальный инстинкт принуждения, доминирования, соперничества. Их отношения в реальности не прямо конфликтны, но и не сонаправлены — это сложный симбиоз, где одно неуловимо перетекает в другое, и всякий раз ты оглянуться не успеваешь, как то, что еще вчера считал Любовью, сегодня оказывается Войной. Впрочем, верно и обратное.
У Любви при этом есть уникальное свойство — она, и только она, побеждает смерть, порождая новую жизнь. Это совсем не то же самое, что биологическое продление жизни (хотя как метафора наиболее близко) — здесь скорее гегельянский парадокс про то, что союз (как и борьба) двух есть Третье — но возможность увидеть это Третье появляется лишь в тот момент, когда ты оказываешься способен воспринимать противоборство двух начал как единую целостную систему. И здесь опять неумолимое соседство Войны — как предельного, витального вызова, одновременно и проясняющего собственную личность вступающего в борьбу за жизнь.
Можно ли, как этого хотели хиппи, «make love not war», то есть полностью исключить элемент Войны из отношений с Другим? Моя гипотеза состоит в том, что языком Войны с нами говорит сама природа, и уйти от Войны — значит полностью уйти от природы, в мир чистого духа и чистых абстракций, трансцедентного. Это мир постжизни; до тех же пор, пока мы являемся одновременно и мыслящими, и биологическими существами, Война будет неизбежным спутником любых отношений с Другим, включая и абсолютного Другого, т.е. Бога.
Пока мы будем из плоти и крови, мы не сможем не воевать с Богом — такова наша материальная природа, в фундаменте которой — субстанция абсолютного хаоса. Но только так мы и можем на самом деле общаться с ним — в этом суть притчи про Иакова, устроившего известный махач один на один в пустыне, и за то получившего себе имя — «Израиль», т.е. «Борющийся с Богом».