Когда говорят об эксплуатации (человека человеком, одного класса другим etc.), то взгляд поневоле соскальзывает в морально-антропологический аспект — насилие, угнетение и т.д.; и даже у Маркса, который поставил ее на центральное место в системе организации общественного труда, упускается из виду очень важный момент. А именно — взаимоотношения эксплуатации и «прогресса»(кавычу, тк к самому этому понятию много вопросов). Я имею в виду, что именно такое перераспределение ресурсов, следствием которого оказывается их концентрация в чьих-то руках, формирует необходимый запас для тех или иных прорывов — научно-технических, культурных, социально-политических и др. Там, где наличествует равенство на уровне обладания ресурсами, они оказываются распылены среди множества слабых «агентов», и ни у одного в отдельности не хватает на разного рода избыточные, экспериментальные, прорывные инвестиции. На самом примитивном уровне — в обществе, где все «трудятся» и нет «бездельников», некому и некогда думать, пробовать, осваивать новые сферы — будь то в плане производства, потребления или даже духовного развития человека. Отъем же ресурсов у многих немногими, при всей несправедливости этого процесса самого по себе, дает — по крайней мере для этих немногих — роскошь возможности прикоснуться к «иному», в самом разном смысле этого слова. Наоборот, любая уравниловка приводит к распылению, расщеплению ресурсов — а тем самым и к исчезновению возможности действия на любом «фронтире».
Если на примерах, то ключевой перелом в динамике гонки СССР с Западом буквально совпал во времени с резким и массовым ростом уровня жизни населения, начавшимся как раз с середины 1960-х гг. Буквально: еще в 1961 лидировали в космической гонке, а уже к 1969 отстали; и во множестве других сфер так же. А как же Запад, можно спросить? Но Мюррей как раз и показывает, что рывок Запада во второй половине ХХв также буквально совпал по времени с резким ростом неравенства, которое там, наоборот, стабильно уменьшалось начиная с 1930-х именно до середины 1960-х, когда и начался перелом. И возникает вопрос: только ли хронологические эти два совпадения?
Да, первый признак такого неравенства — это растущее сверхпотребление элит, носящее часто демонстративный, даже ритуальный характер: Лахман показывает, что элита XVI в по этому показателю поначалу была совершенно такой же. Но во втором-третьем поколении наступает не то чтобы «пресыщение», а скорее тот самый марксистский «переход в новое качество» — старое качество уже перестает удовлетворять «господ» безотносительно даже к количеству. Здесь-то и открывается поле для всяческого нового, непознанного, неопробованного. Как у Гекко во втором «WallStreet»: из двух зол я выбираю то, которое еще не пробовал. Это и есть формула фронтира.
Интересно, что именно в такой момент и возникает что-то вроде «революционной ситуации»: когда отрыв «верхов» от «низов» определяется уже не только количественными, но и качественными характеристиками, внутри одной страны появляется как бы «два народа», говорящие на разных языках и неспособные понять друг друга. И вот тут-то приходит час «контрэлиты» — вождей низов, которые находят способ оформить этот уже существующий раскол «мы-они» в политическую идеологию гражданской войны. Если у них это получается, шансов у «господ» в таком противостоянии не остается — как бы далеко они ни ушли по пути «прогресса» в какую бы то ни было сторону, их тупо давят массой и выносят ногами вперед, попутно и перенимая (а война — идеальное пространство конвергенции) бОльшую часть практикуемых ими «инноваций». На выходе получается примерно то, что представлял собой СССР в 20-е и 30-е: новые «господа», подчас до неотличимости (как подробно показывает Троцкий в «Преданной революции») похожие на старых — но при этом в значительной части несомненные выходцы из низов. Ну и весь букет катастрофических издержек любой революции/термидора в качестве обременения.
Из этой модели можно вывести что-то вроде теории социального баланса, с математической точностью описывающей предельно допустимые показатели отъема и концентрации ресурсов, так, чтобы, с одной стороны, развитие не останавливалось, но и шло с максимально возможной скоростью; однако темпы бескатастрофной массовизации любых новаций «успевали» бы за темпом их появления. А дальше — вводить множество различных коэффициентов, которые влияют на эти пределы. Гипотеза состоит в том, что по-разному устроенные социумы способны прогрессировать с разной скоростью; и можно в жестких инженерных категориях просчитать этот баланс динамики/устойчивости. Почти так же, как сегодня можно просчитать, при какой скорости начнет разваливаться на части автомобиль «ВАЗ» и премиальный спорткар; очевидно, что она будет разной.
Миссия социального инженера — в создании и расчете таких систем организации общества, которые могли бы обеспечить наибольшие показатели этой, если угодно, динамической устойчивости. Хотя бы в теории. Но из такой, пусть поначалу абстрактной модели могли бы проистекать вполне конкретные рекомендации и по налоговой/социальной политике, и по устройству политсистемы, и по хозяйственно-правовой архитектуре; и даже по пространственному развитию.
Остается незакрытым вопрос, какая сила и при каких условиях может превращать такие абстрактные, кабинетные модели в политическую реальность; ну и клаузевицевское «трение реальности», само собой, никто не отменял: «гладко было на бумаге». Не говоря уже о том, что травматическая память от практических последствий реализации социальных теорий сегодня является фундаментом для негласного табу на любые действия в этом направлении: органика объявлена последней и окончательной доминантой, и любые идеи как-то ее упорядочивать маркированы иероглифами вроде «тоталитаризма» etc.
Собственно, это и есть тайная формула «конца истории», оно же «новое средневековье»: наплодивший эпическую гору трупов и грозившийся наплодить еще бОльшую модерн попросту списали в утиль за негуманность, не заменив вообще ничем (отсюда этот навязчивый «пост-«), кроме «отлива в граните» существующего status quo как некой окончательной и не подлежащей обжалованию модели мироустройства. И хоть сам этот status quo является не в меньшей мере продуктом сознательных и систематических (в т.ч. моделирующих) усилий предыдущих поколений, нежели продуктом простого «органического» течения вещей (в противном случае мы бы до сих пор не вылезли из пещер), сейчас это движение Истории всеобщими усилиями «поставлено на паузу» во имя предотвращения очередной гекатомбы.
Очевидно, до следующей крупной катастрофы. Каковая, в свою очередь, уже будет прямым продуктом этой самой паузы, следствием которой является зримая уже сейчас деградация целого ряда институтов, в принципе не рассчитанных ни на какую паузу и в то же время являющихся опорными для всей цивилизации. Сейчас пока мы сталкиваемся лишь с цветочками, в виде деградации науки — а таковая, вопреки нынешним камланиям про РАН, наблюдается отнюдь не только в наших палестинах. Ягодки впереди.
Ждать ли такой катастрофы еще на жизни нашего поколения, или же на наш век хватит набранной инерции цивилизационной машины — вопрос, в ответе на который я кровно заинтересован. Но в любом случае — йобнет ли уже нас или только лишь наших детей-внуков — все, что остается в нынешнем состоянии «паузы», это копить идеи для эпохи, которая наступит после ее окончания. Либо же находить силы и средства для форсированного взлома этого фукуямовского безвременья уже сейчас, не дожидаясь, пока оно гавкнется само собой. Но в этом втором случае тем более нужно точно знать, что делать после.