Строился в XV веке вскладчину купцами и ремесленниками Кожевенной слободы. Москва воевала с остальными русскими княжествами за право собирать дань в Орду, а Новгород трудился и богател.
Одна из самых любимых моих историй того времени — про то, как Юрий Московский, двадцать лет боровшийся за великое княжение и получивший его, в одночасье потерял все, когда, собрав с княжеств ордынскую дань, не повез сразу деньги в Орду, а вместо этого отдал в рост новгородским купцам — но бдительные товарищи настучали, конечно же, в Сарай. И потом уже Иван Калита долго и нудно «отвечал за брата».
Новгород, наверное, со времен Карамзина принято числить эдакой «буржуазно-демократической» альтернативой Московскому царству-ханству. Это, конечно, взгляд из контекста XIX века, мало имеющий общего с реалиями XV-го. Но то, что Новгород полтысячи лет был для остальных — в том числе и для Киева! — «русской Европой», основным узлом коммуникаций с «немцами», задает отдельный и от киевского, и от владимиро-суздальского «новгородский» корень русского самосознания.
Храм Петра и Павла, как и деревянный Спас в Кижах тремя веками позже — он о том, что русский человек, даже в своей предпринимательской, промышленно-торговой ипостаси никогда не делает деньги ради денег. Едва заработав, он тут же возвращается к любимому русскому развлечению: создавать уникальное, «единственное в мире», такое, чтоб ни у кого больше, только у нас. И обязательно еще — к Богу, а не просто забавы для.
Когда Лорен Грэм пишет о том, что русские — выдающиеся «inventors» (т.е. изобретатели), но бездарные «innovators» (т.е. предприниматели), я вот думаю, как бы посмеялись над этим новгородские толстосумы — или, к примеру, Строгановы. Но он, тем не менее, в чем-то прав — с точки зрения целеполагания нам действительно важнее создать новое и уникальное, чем заработать на нем; именно на это уходит вся нервная и творческая энергия.
Даже у тех, кто, казалось бы, должен бы жизнь положить на производство «добавленной стоимости».