На полях книги Томаса Пикетти
Продолжение. Начало см.
Мы остановились на том, что там и тогда, где и когда доход создается коллективными усилиями на основе принципа разделения труда, возникает вопрос: как оценивать личный вклад каждого, чтобы на основе этой оценки отдать ему его долю благ «по справедливости»? Универсальный ответ справа — вообще никак не оценивать, а отдать и эту оценку на откуп невидимой руке рынка, в данном случае рынка труда; и тогда безотказный эквилибриум спроса-предложения как-нибудь уж сам собой отрегулирует — чем дефицитнее профессия и чем качественнее специалист, тем больше он получает.
Эта логика рассыпается в прах всякий раз, когда возникает необходимость не занимать, а создавать «рабочие места»; иными словами — организации. А еще точнее, в нашем случае — институциональные надстройки.
Хрестоматийный вопрос Коуза «почему существует фирма?» можно задать и так: «почему существует армия?» «почему существует партия?» «почему существует государство?» и всякий раз ответ будет не менее обескураживающим. Забавно, что ни Рикардо, ни Маркс так и не ухватили за хвост птичку — описывая механику господства одних людей над другими по внешним проявлениям, будь то рикардианский «принцип редкости» или марксовы законы приращения стоимости, они будто бы в упор не видели основной пружины, а именно — самой витальной потребности в господстве над другими людьми, толкающей на поиски новых, все более изощренных инструментов такого господства. Ницше со своей «волей к власти» назывным образом указал на явление, но никакого внятного объяснения ему дать, кажется, и не пытался, ограничившись камланиями безумца.
Поршневская гипотеза антропогенеза, при правильном ее применении, дает нам кое-какие ключи. По Поршневу, развитая способность к психоэмоциональной коммуникации с другими животными (первоначально — через звукоподражание) была одним из выработанных эволюцией механизмов видового выживания тех жалких обезьянок-трупоедов, которым суждено было стать нашими предками. Доедая за хищниками, приучаешься рычать как они, отпугивая конкурентов. Через какое-то время (исчисляемое, возможно, миллионами лет) обнаружилось, что через психоэмоциональный контакт можно воздействовать на менее развитых существ, управляя ими на уровне примитивных сигналов: отпугивать, приманивать, возбуждать, успокаивать и т.д.; в какой-то мере подчинять их волю. Такое вундерваффе открыло для вида, долго находящегося на грани вымирания, неожиданно блестящие перспективы; но бурный прогресс этого навыка неизбежно привел к тому, что, будучи сами животными групповыми, обезьянки потихоньку начали применять его и по отношению к себе подобным.
В этом смысле, по моей любимой формуле, homo regens — человек управляющий — возникает раньше, чем homo sapiens. Разум же как таковой, в поршневской схеме, появляется, наоборот, первоначально как защитный механизм против этого психоэмоционального управления («суггестии») — по механике торможения рефлексов (бытовой образ — на окрик «стой!» не останавливаться, а продолжать движение). Здесь на полях замечу, что психомеханика власти потому так трудно поддается разумному анализу или тем более синтетической рациональной реконструкции, что она до некоторой степени предшествует разуму, является до-разумом и в диалектическом смысле анти-разумом. Зато, с другой стороны, разум — прекрасное средство освобождения от любых форм психоэмоционального господства — в сочетании, конечно же, с волей к сопротивлению.
Поршнев наверняка поспорил бы со мной, что этап regens — это еще никакой не homo, а еще только его любимый «троглодит» — та самая «переходная» зверушка, которая уже не животное, но еще не человек. Но эта позиция исходит из гипотезы, свойственной вообще эре рационализма, что человека делает человеком именно разум и ничто другое; период, когда в это верили, был, пожалуй, слишком оптимистическим. Нет-нет; вот этот инстинкт власти — это тоже очень человеческое и, пожалуй, уникально человеческое.
Весь этот экскурс в историческую антропологию был нужен затем, что обсуждать социальное неравенство, будучи в пресуппозиции, будто деятельное большинство человечества видит в нем главным образом проблему, подлежащую рациональному решению в интересах общего блага — это какая-то, знаете ли, «ванилька». В действительности оно практически всегда — как минимум, с того момента, когда распределение благ стало опосредоваться институтами, а таковые институты стали объектом пристального творческого внимания со стороны тех, кто находится в постоянном поиске средств господства над себе подобными — производит это самое господство и в то же время выражает его. В великом и могучем латинском языке для этого есть специальное слово — «статус» (от которого, в частности, происходит и современное State, т.е. «государство»); русский аналог — «состояние» — более слабый, но тоже по-своему продуктивный (например, в форме прилагательного «состоятельный»).
Господство — более сильный и точный образ, чем вяловатое марксово «эксплуатация»: там, где «человека человек послал к анчару властным взглядом», речь идет о чем-то большем, чем просто «присвоение добавленной стоимости». Впрочем, «эксплуатация» — это такое же точно присвоение чужой жизни, только по частям и в рассрочку.
В этом смысле задача переописать капитал уже не в строгом экономическом языке, как это блестяще сделал Маркс, а в языке психоэмоционального господства и подчинения, как одно из самых совершенных орудий такого господства, когда-либо созданных человечеством; но с той же степенью научной достоверности. И первое, что надо понять для решения этой грандиозной задачи — что институты возникают, существуют и гибнут в первую очередь в сознании людей, и лишь потом и лишь отчасти опредмечиваются в материальной реальности. Вначале — фараон, и лишь потом — пирамида.
Продолжение следует