Новое

Онтология шубохранилища

На полях к «Капиталу в XXI веке» Томаса Пикетти

Есть плохая новость. Резкий рост концентрации капитала и социального неравенства — верный предвестник больших войн и революций; но это именно то, что мы наблюдаем в последнюю четверть века по всему миру, включая самые что ни на есть развитые страны. В России темпы этого процесса лишь слегка замедлились при Путине за счет кратного усиления социалки и частичной национализации ключевых отраслей, но сам процесс и не думал останавливаться. Разница в доходах между 10% самых богатых и 10% самых бедных у нас — в 16 раз (на момент прихода Путина — в 13), но если брать еще уже — разрыв будет на несколько порядков.

И это при том, что разница в доходах — сама по себе довольно слабый показатель. Есть три индикатора, связанных между собой, но эта связь не такая уж прямая: разница в доходах, разница в капиталах и разница в потреблении.

Разница в доходах — то, что фиксируется налоговыми органами — инструмент слабый, дырявый и все «умные люди» по всему миру давным-давно изобрели сотни способов оставлять налогового инспектора с носом.

Разница в капиталах, или, точнее, совокупной стоимости активов, находящихся в собственности — тоже показатель достаточно кривой, как минимум потому, что здесь надо считать еще и обременения (долги, инфраструктурные издержки и т.п.)… но здесь не могу не вспомнить возмущения Олега Чиркунова в одном разговоре — мол, активы не зарплата, их на хлеб не намажешь. Но в том-то и дело, что они имеют цену, за которую их (не всегда, но…) можно продать.

Разница в потреблении — самый, наверное, заметный и самый раздражающий фактор. В эпоху ритуально-демонстративного потребления «по Бодрийяру», когда именно потребление (недвижимость, автомобили, гаджеты, предметы роскоши, услуги от образования и медицины до туризма) работает в качестве машины социальной стратификации, весомо, грубо и зримо расставляя людей по сословной шкале, именно она — та кислота, которая разъедает социальную ткань.

В 2011-м мы наблюдали ее действие на улицах. Лозунги борьбы с коррупцией — не более чем эвфемизм борьбы «общества потребления» с «обществом сверхпотребления», что и показала дальнейшая эволюция пропаганды Навального и Ко, редуцировавшаяся до бесконечных дач и шубохранилищ. Сами пропагандисты вынуждены регулярно оговариваться, что, мол, они не против богатства как такового, а только против незаконных доходов. Но этой дешевой отмазкой трудно прикрыть базовый инстинкт, на котором ездит вся эта тусовка — обычную человеческую зависть. Оборотной стороной прибегания к отмазкам является политическая слабость — невозможность открыто выдвинуть жесткие эгалитаристские лозунги, противоречащие классовой сущности (и вмененной идеологии) уже и самой целевой среды Навального — офисных наемников. Отсюда — относительный неуспех и затухание навальной движухи в последнее время.

Тема (не)равенства тесно связана с темой справедливости, особенно в русском контексте, где она завязана на жесткую трудовую этику изначально земледельческой культуры — «кто не работает, тот не ест». Собственно, именно в ней находили и находят даже и сейчас опору всевозможные русские «рэндианцы» и певцы частной инициативы. Но в том-то и дело, что для корректной работы этого принципа нужна специально сконструированная утопия вроде «долины Джона Галта», где все эти идеальные труженики капитала сами работают в мастерских имени себя. Иными словами, где распределение благ как таковое отсутствует или, точнее, не опосредуется никакими институтами. Как только появляется опосредующее начало — собственность, деньги, отношения найма — власть с ее public goods начиная с того базового, которому она обязана своим возникновением (оборона и безопасность) — распределение благ становится искусственным — и, следовательно, управляемым (то есть имманентно «несправедливым»).

Собственно, здесь лежит ключ к тому, почему русское сознание упорно сопротивляется громождению любых институциональных надстроек или, если без них уж совсем не обойтись, предпочитает отдавать это дело на откуп разного рода «немцам» — русская утопия это примерно как у Толстого: мир, состоящий из кочек, на каждой кочке — мужик, он пашет и сеет, и семья с ним, и тем живет, что напахал, то и его; а больше никаких «бездельников» и не предполагается.

Да, я именно это имею в виду: рэндианская утопия — это в основе своей та самая толстовская утопия и есть.

Но коль скоро мы живем не в этих утопиях, а в нашей реальности, пронизанной разнообразными институтами, «справедливость» в распределении благ становится предметом политики и политического регулирования. И здесь начинается мутная, бесконечная дискуссия из культового советского фильма «Гараж» — о том, кому, сколько и почему «положено». В порядке филологического отступления: в русском правовом языке почти все либо стоит, либо лежит: «устав», «постановление», «состояние», а с другой стороны «уложение», «положение», «приложение» и т.п.; третий по популярности корень — «казать»: указ, приказ, наказ, заказ, отказ и т.д. Но вот это «положено» я люблю особенно: как в армейском анекдоте — «положено — ешьте, не положено — не ешьте».

Основной предмет дискуссии «по справедливости» — вокруг разделения труда: кому и за какие виды деятельности «положены» какие блага из общего котла, и сколько их должно быть. Здесь работает вечное противоречие между занятиями «традиционными», начиная от самого первоначального — физического труда земледельца на обрабатываемой им земле — и разного рода позднейшими, будь то труд воина, чиновника («управленца»), торговца, ремесленника, жреца, ученого или — совсем уж запредельное — так называемого «предпринимателя». В целом система общественного вранья решает одну и ту же задачу: с одной стороны, поддерживать иллюзию о том, что труженик был и остается самым главным и уважаемым, а с другой — поощрять все новые и новые дефицитные категории так называемых «нахлебников» из всевозможных этажей институциональной надстройки. Соответственно, типичный политический ход на обострение — вскрытие этого противоречия, оно же так называемая «правда». Озвучивание которой в публичном формате с неслабой вероятностью подразумевает последующий мордобой.

Итак: «справедливость» и «равенство» — не одно и то же. «Справедливость» — это когда каждый получает столько, сколько ему «положено», в соответствии с тем, как это «положено» понимается в консенсусной этике большинства. Отсюда понятно, что разборка «по справедливости» подразделяется на два больших направления: по поводу самой этой этики, ее ключевых принципов, и по поводу тех или иных фактов ее нарушения. Вся конструкция входит в клинч в тех случаях, когда одновременно ставятся в повестку и сами принципы, и прецеденты их нарушения — то, что мы наблюдаем сегодня.

Продолжение следует

[fbcomments]

About Алексей Чадаев

Директор Института развития парламентаризма