Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Дочитал пелевинских цукербринов. Потом посмотрел на рецензии рукопожатных авторов — и сразу захотелось сказать про текст что-то хорошее, уж больно их корежит. Но это само по себе еще ни разу не аргумент, потому что корежить их может просто от обильно зашитого в текст толстого троллинга их разнообразного пантеона. А мне, честно говоря, этот самый троллинг все время мешал читать. Ловил себя на том, что, если бы не эти трели-трололо, я бы воспринимал текст легче. Но ведь вот помянул он Носика — Носик, конечно же, отписался у себя радостно об этом факте; какой-никакой, а маркетинг.
Совершенно мне не близки все эти подростковые страдания на тему, что принцессы, видите ли, тоже какают. Если уж о физиологизме, то наполняющий жилье запах ацетона, который неизбежно сопровождает процедуру снятия женщиной облупившегося лака с ногтей, куда более отвратителен своей парадоксальной химической «естественностью». На мой вкус. Впрочем, один из самых сильных пассажей в книге — о том, что, изменяя свои вкусы и привычки, ты тем самым получаешь свободу перемещаться между вселенными мультиверса.
Но не только. По Пелевину, всякий раз, делая выбор по принципу или-или, ты садишься на поезд в одну из таких вселенных и пропускаешь поезд в другую: такая психотехника серьезное подспорье в мучительной процедуре «принятия решений». Теперь можно вообразить обе — и сразу легче выбирать. Но, если честно, я и до него об этом знал — поэтому больше всего на свете не люблю эту процедуру; мой тотемный зверь — это Буриданов осел.
Тема кремниевой цивилизации, паразитирующей на человечестве, уже настолько изъедена литературно-кинематографическими червями, что именно эту линию как-то совсем не тянет обсуждать. Синяя таблетка, красная… no drugs — no gangs, прочел я еще в 99-м лозунг на стене в средней школе лос-анджелесского бедного района, даром что под ним бродили туда и сюда стайки обдолбанных негров-подростков. Даже выбранная Пелевиным фокусировка на феномен виртуального секса — и та разбивается об его техницистскую концепцию женщины (куда более полно изложенную в «Книге оборотня» и в Снаффе), которая, конечно, рушится вдребезги при столкновении с любой другой, нежели столично-богемная, разновидностью этой формы жизни. Пелевинская женщина — это бесполый разум, мучительно сражающийся с особенностями своей физиологии (к примеру, София из «Бэтмена»), либо же страшное чудище-обло в лице престарелой лесбиянки Алены-Либертины. Видал и таких, но ими известная галерея женских образов далеко не исчерпывается.
А еще в промежутках между началом и окончанием чтения бродил я по цехам Алексинского химкомбината, где делают порох для танковых снарядов и варят резину для пожарных шлангов — и поминал пелевинский же «День бульдозериста», древний-предревний текст про советский моногород. И думал, что зря все эти писатели букв вот так жизнерадостно хоронят индустриальную цивилизацию. Она еще своего слова не сказала. Кремний кремнием, а в том же Донецке по-прежнему на арене вполне материальные пушки и танки. И люди, готовые стрелять — не в заэкранных свиней из Angry Birds, а в таких же людей — возможно, в собственных родных. И вопрос о том, откуда берется эта готовность, не исчерпывается даже самым скурпулезным анализом пропаганды с обеих сторон.
Есть еще что-то в нашей природе, не исчерпывающееся закачанным в мозг набором байтов. И это что-то — интереснее всего этого астрономического количества ноликов и единичек.
