Прожитый год

За две недели до очередного ДР анализирую свой прожитый год. И понимаю: то, что составляло предмет моего наибольшего интереса практически всю «взрослую» жизнь — а именно политика и госуправление — в уходящем году окончательно отошло на второй-третий план. Да, любопытно — но лишь постольку-поскольку.

Именно в этом году ко мне окончательно пришло понимание, что единственный институт, способный хоть как-то влиять и изменять базовую конструкцию власти и социальную организацию — это образование. Все остальные дискурсивные направления — диктатура/демократия, право/лево, либерализм/социализм, выборы-шмыборы — рябь на воде. Разумное госуправление «по Глазычеву» потому и осталось абстракцией, что упирается в уровень осознанности управляющих — грубо говоря, до какого забора чиновники («менеджеры») умеют думать, до такого ты только и можешь управлять, не более. Но чиновники-менеджеры — плоть от плоти социума, ибо народ и партия едины. Здесь — предельный, мощностной ограничитель возможностей власти, даже в теории.

Сейчас же на первом месте в моем списке приоритетов по интересам — не власть, а деньги: богатство, труд, образ жизни, желания и потребности. Видимо, ближайшие годы я посвящу расколдовыванию тех тайн, которые сейчас вижу в этой сфере. И которые еще только откроются по мере углубления в лес с толстыми партизанами.

Но есть нечто общее между первым и вторым: человеческая природа. Та фундаментальная антропология, которая лежит и в основе стремления повелевать и готовности подчиняться, а равно и в жажде наживы или готовности терпеть лишения. Я понял, что за последние 600 лет окружающий мир, его физическая, химическая, биологическая и т.д. природы оказались познаны куда лучше, чем сам человек, который как-то выпал из фокуса внимания именно на этапе «гуманистического» вроде бы переворота в познании.

И мы за это горько расплатились: три великих утопии, двигавших человечество несколько сотен лет — полет в космос, личное бессмертие и справедливое общество — все разбились в лепешку о фундаментальные ограничения человеческой природы, оставив после себя ту гору цивилизационного хлама и мусора, в которой теперь живет и которую разгребает мое поколение и еще, видимо, будут разгребать несколько следующих.
Но меня все же интересует, что же мы будем делать, когда таки разгребем.

Отцу исполнилось 80 лет; его вопрос ко мне — а что будет дальше, в той части кино, которое уже не успею посмотреть? — это теперь и мой вопрос тоже. Но это не про историю; точнее, не совсем про историю, а больше про то, что будет волновать людей завтра и послезавтра, когда мы поставим знаки препинания в некоторых из тех мест, где сейчас фраза просто обрывается в никуда. И, как мне кажется, волей-неволей именно в этот момент смотреть придется не куда-нибудь, а в самих себя.