Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Моя инициация во «взрослую» политику состоялась 21 сентября 1993 года, когда Ельцин издал указ 1400, а на следующий день я уже был на баррикадах возле Белого Дома — защищать свободу и демократию от тирана, разогнавшего парламент. Мне было 14, но я был к тому времени уже очень политизированным подростком, так что семя упало на созревшую почву.
Поражение 4 октября переживалось болезненно, но мой первый учитель в политике Виктор Аксючиц — депутат того самого ВС РФ — сказал нам уже в ноябре, что Ельцин так легко победил благодаря живущему в русских людях «монархическому инстинкту», который и определил выбор людей — лучше уж царь, какой ни есть пьяница и самодур, чем парламент, где непонятно кто главный и на ком конкретно будет ответственность за страну.
Возразить против этого тезиса мне и сейчас нечего — хотя понятно, что именно там и тогда, в 93-м, страна начала инстинктивно искать «более лучшего царя» — и искала все 90-е, пока не нашла Путина. Меня в 99-м дико бесило, что этот человек начинает свою карьеру публичного политика сразу с поста премьер-министра — но тот же тезис о «монархическом инстинкте» подсказывал мне, что большинству как раз на политику, а в особенности публичную, глубоко плевать, и царь затем и нужен, чтобы ее было как можно меньше, чтобы она сжалась до безопасного формата телешоу «Госдума», где профессиональные клоуны лупят друг друга резиновыми членами по головам. А я, со своим желанием иметь в стране полноценную публичную политику с конкуренцией партий и партийных программ, коллективной выработкой государственных решений и возможностью каждого гражданина влиять на действия власти — в глубоком, безнадежном меньшинстве. И более того — если и возможно обустроить систему такого влияния, то не иначе как под присмотром этого самого царя, который зорко бдит, как бы эти умники из телевизора и всяких там дум и палат не принялись колотить друг друга чем-нибудь более увесистым, нежели резиновые члены.
К тому моменту я уже прочитал и Гоббса, очень живо представив себе его «войну всех против всех» как раз на картинках своего уличного опыта образца 93-го. Ну а не менее впечатляющий личный опыт Киева-2004 окончательно убедил меня в том, что «лучше грозный царь, чем семибоярщина». Причем главный риск семибоярщины даже не в смуте как таковой, а в том, что страна стремительно утрачивает субъектность, становясь ареной для действия различных внешних сил. А когда гражданская война заканчивается, все равно получает суверена — но только теперь уже внешнего. Ну, примерно как генерал-губернатор Пайетт сейчас. То есть фигура царя, ограничивающая наше внутреннее самоуправление, тем не менее страхует нас от управления внешнего — тогда как олигархический режим вообще не имеет механизмов противодействия этому сценарию, см.хоть Речь Посполитую эпохи Руины, хоть нас самих образца двадцатилетней давности.
Но я все время говорю «царь», а не «президент». Фигура президента в постреволюционных странах, из которых мы спионерили этот титул, тем и отличается, что президент — это никак не помазанник Божий, а обычный гражданин, которого попросили посидеть на пустующем троне со скипетром и державой в руках, выполняя некоторые функции разорванного когда-то революционной толпой самодержца, но принципиально ограничили и его власть, и время этого самого сидения, чтоб не начал себе воображать, что он тут и правда монарх. «Временно исполняющий обязанности», но лишенный соответствующей сакральности полноценного статуса.
Но ведь если вдуматься — русские люди никогда, ни разу в нашей истории не выносили никакого государя народным бунтом. Николая убрала кучка придворных, и это уже она спустя несколько месяцев была вынесена матросней ногами вперед. Все наши свергнутые государи и вожди, кроме Александра II, пали жертвами боярских заговоров, но и даже Александр — жертва теракта, а не открытого бунта. Соответственно, у нас просто неоткуда было взяться институту такого вот «наместника» — кто сел на трон, тот, конечно же, и царь, и бояться должен не революции снизу, а заговора ближайшего окружения. В этом смысле и Горбачев, и Ельцин, и Путин — цари, и единственный за всю нашу историю «временно занимающий место» (то есть в западном смысле слова президент) — это, как ни смешно, Медведев. Некоторые назовут, конечно, еще Симеона Бекбулатовича, но там не было и не предполагалось ни жестко ограниченного срока каденции, ни процедуры всенародных выборов.
То есть мой тезис в следующем. У нас ни одного раза не было ни одной победившей буржуазной революции, которая только и может нести в себе учредительную функцию для конструкции с наместником (или даже конституционным монархом, как в британском случае). Даже в толкиеновском Гондоре она, похоже, какая-то была — не случайно же монархи анарионской династии начиная с какого-то момента прятались за статусом Steward — на чем их, как известно, и подловил в итоге мигрант-авантюрист Арагорн. А у нас так и не было. А боярские заговоры были всю дорогу — и в XV, и в XVI, и в XVII, и в XVIII, и в XIX (декабристы), и в XX (от 17-го через 64-й к 91-му) веках.
И поскольку мы этой стадии не прошли, единственно возможная у нас форма правления — это, увы и ах, абсолютная (даже не конституционная) монархия, каким бы новомодным словом мы ни называли монарха. Да, сейчас ее трудно делать династической, поэтому она пользуется специфическим ритуалом усыновления по древнеримскому образцу — понятно, что Путин есть второй государь из династии Ельцинидов, а даже тот же Медведев — в сущности, ее же кронпринц. Хотя ни это, ни четырехлетний опыт наместничества не гарантирует ему трона после ухода предшественника — как, впрочем, и любому кронпринцу в тех монархических системах, где государь имеет право сам определять наследника.
Буржуазные революции, уже даже исходя из названия, требуют наличия городов с массовым политически активным слоем буржуа. И капиталистического способа производства, который на определенном этапе развития начинает тяготиться всевластием абсолютного монарха и подчиненной ему бюрократии. Союз моба нищих городских низов в столице с набирающим силу частным капиталом — вот тот коктейль, который требуется для свержения абсолютной монархии буржуазно-революционным путем. Тут по Фрейду — все вместе, всем народом должны в какой-то момент прийти, убить и съесть папу, чье оставшееся пустым место как раз и будет далее заниматься тем или иным временным мурзилкой, напоминая его седалищу о судьбе последнего подлинного правообладателя. А пока монархов устраняют только боярские заговоры, результат всегда один и тот же — на это место рано или поздно приходит следующий монарх.
В этом смысле действительное развитие капитализма в России — это путь, несущий в себе потенциальные риски той самой несостоявшейся у нас учредительной революции. Но до нее экономическая модель будет регулярно возвращаться к феодально-абсолютистской, по причинам, далеким от менеджериальных резонов. В сущности, даже СССР с его «административным рынком» вписывается в эту модель — управления распределением благ через раздачу статусов, как в какой-нибудь Священной Римской Империи Германских Наций, с вечными битвами гвельфов из ЦК с гиббелинами из Совмина.
Отсюда все наши стенания про «неэффективность госкапитализма». Это не капитализм еще никакой, это предыдущая, более древняя форма общественного и экономического устройства, основанная на статусах и их централизованном распределении. И в этом своем качестве он вполне самотождественен и в рамках своих базовых ограничений эффективен.
Можем ли мы из неофеодализма перейти хотя бы к обычному капитализму без революций? Да еще в тот момент, когда другие уже и добрый старый капитализм потихоньку сворачивают, сооружая вместо него нечто новое и доселе невиданное? Думаю, такой путь один — это когда главной «революционной» силой становится само первое лицо. Петровская модель, кто бы что ни. Внешние условия вынуждают нас к излюбленному русскому спорту — «догоняющей модернизации сверху», как читерскому способу компенсации нашей институциональной архаики импортируемыми и насильно внедряемыми «единственным Европейцем» «заведениями». Причем ставкой — опять таки, как всегда в нашей истории — является, ни много ни мало, национальный суверенитет.
Собственно, это все, что я пока имею сказать по вопросу о «стратегии-2030».
