Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Читая Маркса, я отфиксировал для себя фундаментальную проблему: он все время использует понятие «класс» и «классовая борьба», но ни в одном месте не объясняет, что он имеет в виду под этим. На этом его многажды ловят Вебер и веберианцы, уже третий век объясняя нам, что бородатый все напутал и общество устроено совсем-совсем не так. Я же попытался провести собственное мини-расследование, особенно после того, как прочел скандальную фасселовскую книжку «Класс» о социальной стратификации современного американского общества.
Результаты оказались сильно превосходящими ожидания. Если вкратце, латинское class — производная от глагола calare — звать, созывать; то есть по-русски следовало бы говорить «созыв» или «призыв». Последнее особенно верно, учитывая то, какую роль играли классы в древнеримской политической системе. Они появились в ней в результате реформ Сервия Туллия, предпоследнего из рексов дореспубликанской эпохи (тестя Тарквиния Гордого). Логика системы Туллия была в следующем. Ключевым фактором, определяющим политический статус человека в республике, было то, с каким оружием он приходит на войну. Оружие — и это важно — каждый приобретал себе сам, в зависимости от своих материальных возможностей. То есть место каждого в боевом строю одновременно определяло место и в строю общественном. Именно военный строй и подразделялся на классы — от всадников (equites, откуда родом современное понятие equity) до легковооруженных метателей дротиков. Что характерно, пролетариев, не способных самостоятельно обеспечить себя оружием, числили вне классов и в армию не брали. И голосовать на выборах они, соответственно, тоже права не имели.
В этом есть большая и древняя правда: политические права имеют лишь те, кто защищает родину с оружием в руках (то есть платит налог кровью), и кому есть что терять (то есть у кого есть за душой деньги хотя бы на метательный дротик). Идея всеобщего избирательного права, включившая в круг допущенных к участию в политической жизни всех тех, кто не проходит по этим критериям, убила и ту логику ответственности, которая лежала в основе помянутого ограничения.
Тем интереснее было разобраться с тем, как эта система оказалась разрушена. Сделал это несколько веков спустя консул Гай Марий, одним-единственным решением — в условиях военной угрозы и недобора численности войск он допустил к участию в армии тех, кто не мог сам заплатить за свое оружие, обеспечив их вооружение за счет казны. В многочисленных советских учебниках и исторических книжках Марий позиционировался как лидер «популяров», то есть вождь бедных — и, следовательно, наши историки были к нему более благосклонны, чем к его главному оппоненту Сулле, представлявшему, напротив, нобилей и оптиматов — имущие группы. Но решение Мария имело долгосрочные последствия для всей республики — как только в армии появились люди, живущие за счет войны и кормящиеся с рук своего армейского начальства, это самое начальство стало для них более значимо, чем любые «отцы города» и любые коллективные решения представительных органов, а равно и сами выборы в оные. Соответственно, уже в следующем поколении республиканский Рим закончился и начался имперский.
Здесь понятна пророческая фраза Суллы, которую приводит, в частности, мой любимый Светоний: когда Сулла пытался включить в проскрипционные списки молодого Юлия Цезаря и за него начали просить представители знатнейших семейств, он сказал — берегитесь! в одном Цезаре много Мариев! Только в этом контексте становится ясно, что означала эта фраза у римских авторов — ясно, в отличие от нас, понимавших прямую связь между разрушением классовой системы Туллия и появлением в еще недавно республиканском Риме фигуры императора. А равно и дальнейшую эволюцию — превращение города-государства с многовековой традицией самоуправления в «деспотию», напоминающую азиатские империи, а потом — наемники-варвары, «солдатские императоры» и полная деградация последних рудиментов республиканизма.
Если выражаться прямее, допуск широких масс плебса к политике приводит не к демократизации, а наоборот — к диктатуре, и это верно всегда и везде. Там, где к голосованию оказываются допущены невоюющие и неимущие, и они составляют большинство — надеяться на ответственное, государственное мнение «гласа народа» больше нельзя. И неизбежно, по железной логике социальных процессов, возникает фигура абсолютного вождя, царя, тирана, деспота — называть можно как угодно, которая отменяет и подменяет собой любые институты самоуправления.
Собственно, отсюда понятна и фигура Бонапарта как закономерный и до некоторой степени единственно возможный результат Великой Французской Революции. И, само собой, фигура нашего Отца Народов, как не менее закономерный извод «русского Термидора». Более того, в том же самом контексте объяснима и фигура Путина, как столь же неизбежное следствие Перестройки и «демократизации». Ельцин еще был, в мягкой форме, «цензовым» лидером, ставленником имущих классов, Путин же — «президент большинства», и это объясняет органическое неприятие его практически всеми слоями наших местных «нобилей и оптиматов». Другое дело, что по факту он, как наследник Ельцина, все время балансирует между нобилитетом и своим большинством, но это шаткий баланс, не устраивающий по большому счету ни тех, ни других. В некоторой степени, Болотная и Поклонная — это буквально «оптиматы» против «популяров», «норковая революция» против «Уралвагонзавода».
Маркс был все-таки слишком экономистом, чтобы увидеть этот политический парадокс — победа его «пролетариата» над «буржуазией» неизбежно влечет за собой появление фигуры «цезаря» и переустройство системы на основаниях, предельно далеких от либерте-эгалите. В некоторой степени прохлопал его и Ленин, чья модель «диктатуры пролетариата» под чутким руководством Партии эволюционировала во вполне себе азиатскую деспотию в считанные годы. Более того: и в западных демократиях усиление политической роли неимущих классов систематически влечет к деградации институтов коллективного самоуправления, выхолащиванию и фиктивизации представительных органов, партийных систем и т.д.
Я не хочу здесь выступать апологетом цензовой системы. Ленинская критика «буржуазных свобод», бессмысленных для тех, над кем висит дамоклов меч главной несвободы — необходимость постоянной борьбы за средства к существованию — не утратила своей актуальности и сегодня. Но и сегодняшние, релевантные уже для XXI века эгалитаристские модели — «электронной демократии», «прямой демократии» и т.д. — несут тот же самый риск: как только коллективное решение начинает зависеть главным образом от тех, кому нечего терять и кто ничем существенным — ни кровью, ни деньгами — не вкладывается в благосостояние государства — неизбежно, как черт из табакерки (или бог из колесницы, эсли угодно) является «цезарь», аккумулирующий базовые потребности этого самого большинства (пресловутые «хлеба и зрелищ») и строящий посредством них вертикальную систему, которая обнуляет смысл «политики» как набора процедур коллективного обсуждения, выработки и принятия решений.
