Игра престолов

Феодалу феодал
На пиру в хлебало дал…

Говоря «Путинизм — это феодализм», я вступаю на опасное поле штампов и клише современного образованного человека.

Наше обывательское отношение к докапиталистической Европе сформировано набором устойчивых идеологических конструктов, некоторым из коих уже и самим по пять с лишним веков. В частности, такое понятие, как «Средние Века», ввел в оборот итальянец Флавио Бьондо еще в 1453 году — в том самом году, когда пал Константинополь! Его «История» вышла в Венеции, и первые читатели могли любоваться на бронзовых коней, IV века, вывезенных крестоносцами из последней столицы древней империи и установленных на соборе св.Марка. Как зримый образ недосягаемого, немыслимого превосходства античного мира, то есть «давней» истории, над историей «недавней», то есть всего того, что произошло с Европой после падения Рима.

И мыслители Ренессанса, и авторы Нового времени, и столпы Просвещения наследовали этой устойчивой конструкции: когда-то был великий Рим, потом — длительная эпоха регресса и деградации, и лишь где-то в «треченто» засветилась опять слабая искорка нового величия человеческого духа, гораздого равнять себя по позапрошлой эпохе, пренебрегая и отвергая наследие собственно прошлой. Как мы сейчас говорим — «советская сверхдержава» — «проклятые 90-е» — «поднятие с колен».

Само понятие «феодализм» перекочевало из английской юридической практики XVII века сначала к Монтескье, а затем через Гизо к Марксу. Слово «феод», писавшееся в древнегерманских языках двумя рунами — «fey» и «odal», где первая означала «имущество, собственность, богатство», а вторая — «разделение, свершение, наследство», означает землю, права на которую передаются по родовым правилам. Феодализм в домарксистском понимании — иерархическая система прав собственности на землю, определяющая также и социальную стратификацию. У Маркса с Энгельсом — «общественно-политическая формация», следующая за рабовладением и предшествующая капитализму, и характеризующаяся более прогрессивными, чем в рабовладельческой формации, производственными отношениями. Главное отличие от рабовладения, по марксизму — в том, что основным «средством производства», собственность на которое определяет классовой борьбы, являются не рабы-«говорящие орудия» (как при рабовладении) и не капитал (как при капитализме), а земля. Соответственно, феодализм — это в первую очередь борьба за территорию и определенным образом закрепляемые (и передаваемые по наследству) права на нее.

Марксистская историография также подразделяла периоды т.н. «феодальной раздробленности» (на ранней стадии) и «абсолютизма» (на поздней) — то есть в основе динамики процесса шла консолидация власти и собственности в руках абсолютных монархов, с постепенным подчинением им всех других типов феодальной власти. Переход же из феодализма к капитализму начался в тот момент, когда развитие производительных сил достигло этапа, на котором возникла потребность в новых производственных отношениях, основанных уже не на территориальных правах, а на логике капитала. Ну и движком процесса выступали, понятное дело, буржуазные революции.

Марксизму противостоит веберианская концепция, согласно которой стержнем процесса перехода из «феодализма» в «капитализм» были не политические потрясения, а религиозные — Реформация и связанная с ней эпоха религиозных войн. «Протестантская этика и дух капитализма», если на пальцах за две минуты в лифте — вера изменилась, методология мышления и базовые ценности вслед за ней, и общественные отношения тоже, как следствие, сменили характер. Раньше было — «спасение души для загробной жизни», теперь — «рациональное действие для успеха уже в существующей».

Русская история в прокрустово ложе всех этих шаблонов вписывается довольно-таки криво. Про нее мы знаем, что вот была какая-то «раздробленность», как у всех, потом «иго», потом еще под «игом» началась централизация (опять же как у всех), потом вместо буржуазных революций — Смута, а вместо Реформации — старообрядческий раскол; а дальше пришел Петр и принялся догонять и перегонять Европу, чем с тех пор и занимаются все его преемники, будь то цари, царицы, большевики, перестройщики или энергетические сверхдержавники. Где там затесался переход «от феодализма к капитализму» — даже из ранней полуученической работы Ленина «Развитие капитализма в России» понять можно с трудом. Ну, примерно так, что к началу ХХ века мы настолько отстали, что наш капитализм, в отличие от европейского, еще делал первые робкие шаги под сенью сословной монархии. Но если отбросить марксистский догматизм и посмотреть на Россию начала ХХ века под углом образцов «позднего феодализма» вроде ancient regime, увидим, конечно, нечто другое. Что именно — не хотелось бы сейчас в это уходить; другая тема.

С неожиданного ракурса посмотреть на переход «из феодализма в капитализм» позволяет Карл Шмитт. Как юрист и теоретик права, он в первую очередь рассматривает эволюцию правового сознания соответствующей эпохи — а я напомню, что «феод» это изначально правовой термин. В модели Шмитта на ранней стадии формирования политических институтов в послеримской Европе, еще у ставших королями варварских вождей, вчерашних язычников, возникает понятие status, и империя Карла Великого организуется в первую очередь как пространство сосуществования разнообразных «статусов», постоянно конкурирующих и сравнивающих себя друг с другом. Потом уже именно из этих «статусов» на протяжении веков вырастает Staat, то есть государство в современном смысле (которым не были ни античные, ни варварские «империи»), и оформляется концепция суверена как «неограниченного властелина на ограниченной территории». Статусами наделяет людей верховная власть, в пределе — как можно более прямой проводник воли Божьей; именно поэтому формируются две конкурирующие системы раздачи «статусов» — религиозная (папство) и светская (император), и ориентированные на них «партии» гвельфов (Папа) и гиббелинов (Император). Понятно отсюда, откуда возникают эти дошедшие до наших дней обрывки средневекового пиара про прямое происхождение династии Меровингов от Христа (ныне успешно обработанные коммерческой контент-индустрией в лице Дэна Брауна): статусы, чтобы быть максимально авторитетными, должны иметь, конечно же, божественное происхождение.

С понятием статуса у Шмитта связана еще одна очень важная конструкция — так называемое «ratio status», которое я для себя перевожу как «логика власти». Она же, впрочем, и этика власти — точнее, антиэтика. Там смысл в следующем: раннефеодальный вождь (король, князь), в качестве символического подтверждения божественной природы своего статуса, должен был являть собой в первую очередь христианских добродетелей — и мифотворцы того времени старательно подгоняли весьма непростые биографии тогдашних вождей под эталон Нагорной Проповеди. Однако позже политическая мысль начала дозревать до идеи, что правитель должен больше заботиться о благе подданных, чем о своем личном спасении; и потому общеупотребительная христианская мораль в качестве руководства к действию ему не подходит. Дальнейшая цепочка рассуждений привела в итоге к концепции Маккиавели, которая, если крайне грубо, сводится к принципу «победителей не судят», и единственная возможный «грех» для субъекта власти — это потерять ее. В сущности, уже на этом этапе она была глубоко антихристианской, и принципиальный конфликт «суверена» (преступника и правоустановителя в одном лице, по Шмитту) с католической церковью назревал со всей неизбежностью. Революции же как таковые лишь довершили конструкцию, убрав из схемы персонализированного суверена-монарха и заменив его абстрактным «народом», суверенная воля которого выражается через различные институты, которые с тех пор лишь консервативно совершенствуются.

Это совсем другой ракурс, чем у марксистов с их экономоцентризмом или веберианцев с их социологией религии. И он, с приоритетной фокусировкой на право, очень значимо дополняет картину.

Собственно, с этого момента экскурсы заканчиваю и начинаю высказывать гипотезы.

Первое. Понятно, что в основе природы власти вообще лежит насилие, как шаг преодоления изначальной противоестественности ситуации господства одних людей над другими. «Учредительной ситуацией» всегда является конфликт, и как правило кровавый — война, убийство, бунт, завоевание — некая жесткая ситуация, создающая первичные отношения подчинения (за подробностями — к Фуко, в «Надзирать и наказывать»). Один человек ломает волю другого — например, бьет его; и потом дает ему приказы, и тот выполняет их — из страха, то есть памяти о перенесенных страданиях. Но память ослабевает со временем, и конфликт возобновляется. Задача господина состоит в том, чтобы в дальнейшем экономить усилия — скажем, не бить раба палкой, а лишь показать ему палку издали, а потом даже и не показывать — просто сформировать привычку.

Второе. Параллельно господству как таковому и наверняка столь же долго существовала система отношений «горизонтального» порядка — то, что потом оформилось в понятия «закон» и «суд». Изначально — это полностью неформальные правила общежития, зачатки которых можно увидеть даже в обезьяньем стаде, не говоря уже о пещерных социумах развитого каменного века. Это набор условностей, определяющих норму отношений, случаи выхода за эту норму и санкции для нарушителей. Скажем, народ Израиля периода книги Судей — это как раз образец такого социума, где Закон (и, соответственно, Суд, то есть Судья) есть, а Власти (то есть Царя) еще нет. Но эта самая Власть в качестве инстанции вождя, главного альфа-самца племени и т.д. радикально усиливается в тот момент, когда присваивает эту институцию себе, совмещая роли «царя» и «судьи». Собственно, одной из ключевых точек отсчета современной цивилизации не случайно считаются законы Хаммурапи: яркое свидетельство тому, как Господство и Порядок слились в одно целое.

Третье. Ситуация воспроизводится из раза в раз на каждом цикле развития истории. Варварские средневековые протогосударства — практически всегда порождения ситуации, когда некая банда грабителей, устав от непрерывного движения по территории в поисках новых жертв, объявляет некую территорию «своей» (то есть заявляет, по Веберу, монополию на насилие) и придает процессу отъема имущества у ее обитателей некоторую упорядоченность и процедурность. Как правило, установление этой новой модели отношений требует еще некой дополнительной сакральной легитимности — поэтому крестится Хлодвиг, и ровно поэтому же крестится в итоге и князь Владимир (см. опять-таки историю перманентного гоп-стопа, творимого его отцом, а до того — дедом и бабкой).

Собственно, в тот момент, когда пахан некой кочевой банды грабителей осознает бывшую «территорию охоты» «своей землей» и оформляет отношения соответствующим образом — строит частокол, ставит идола или крест, сгоняет пинками к нему всю округу и торжественно объявляет: боженька велел нести дань мне сюда, с такой-то периодичностью и столько-то — начинается часто история «государственности». Например, нашей, тысячелетней — но, впрочем, также и французской, и английской, и много каких еще. Антропологически процесс аналогичен переходу от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию — только в данном случае «скотом» и «землей» выступают собственно обираемые лохи и те делянки, с которых они кормятся.

Четвертое. Так называемая «феодальная раздробленность», а равно и лестница вассалитета — это результаты последующего тиражирования данной модели, когда пахан распределяет братве куски земли в т.н.»кормление» (а те уже — своим корешам, и так несколько раз), а также когда он уходит в мир иной и куски распределяются между его наследниками — по родовым правилам. В какой-то момент дробления возникает кризис, когда на каждой мелкой кочке сидит по микропахану и все они ожесточенно рубятся друг с другом за все более уменьшающиеся «поляны». Тогда на всей этой территории начинает возникать какая-то новая, следующая система отношений. В случае Руси было проще — как раз в момент максимальной фрагментации пришли чингизиды, нагнули всю местную братву и стали над ней самыми главными паханами (а потом уже осколки их системы подобрал московский улус). В западноевропейской же истории «суверены» вырастали в этой каше из местных кадров, сложным и долгим путем.

Я не случайно столь активно пользуюсь терминами из русского бандитского — для нутряного понимания происходящего это единственно доступный язык. Общий смысл — «раннефеодальная государственность» — это результат присвоения «обычая», он же «закон» (то есть набора правил, по которому привыкло жить то или иное сообщество) и сопутствующей ему сакральной легитимности некой бандой гопников, которые решили перейти от рэкета к перманентному крышеванию. Соответственно, дальнейший вектор движения — постепенное смещение акцента в отношениях крышевания от «силы» к «праву». То есть дед пахана лупил дедов лохов и отнимал у них имущество, внук пахана просто приходит к внукам лохов и говорит им — э, лохи, вы мне по жизни должны, еще деды ваши моему деду… и т.д. Ну, конечно, если внуки вдруг закочевряжатся — в принципе, можно и в табло, по-дедовски. Но если все ровно, то незачем.

В развивающемся таким образом «зрелом» феодальном социуме, особенно когда грабеж на сколько-нибудь длительное время сменяется регулярной и фиксированной данью, возникают группы особо продвинутых лохов, которые умудряются, регулярно делясь с пацанами, тем не менее постепенно накапливать и защищать свои собственные ресурсы, пока еще не силовые, но вначале сомасштабные пацанским, а потом и превосходящие их. Процесс ускоряется там и тогда, где они объединяются в сообщества и начинают действовать коллективно, а также огораживаются высоким забором и организуют какую-никакую самооборону. В европейском Средневековье роль таких корпораций выполнили североитальянские и ганзейские города-государства: весь Ренессанс — не более чем побочный продукт накопленных ими излишков ресурсов.

А дальше ситуация радикально меняется под воздействием ряда новых факторов. Во-первых, развиваются технологии, и в первую очередь военные. В частности, появляются арбалеты (снижающие до нуля ценность обученных профессиональных бойцов), а потом и артиллерия (аналогично обнуляющая стационарные укрепления типа «замок»). Во-вторых, растут технологии производства, позволяющие накапливать излишки из добавленной стоимости уже на этапе передела, то есть не владея землей, а просто приобретая и перерабатывая сырье. В-третьих, технологии финансовые, которые позволяют богатеть, вообще ничего не делая — на займах, страховании, инвестициях и т.д. В-четвертых, технологии транспортные, радикально расширяющие географию торговли и позволяющие накапливать излишки посредством доставки на локальные рынки редких товаров издалека по премиальной цене.

В результате ценность обладания землей как источником кормления снижается — оказывается, можно не иметь земли и жить как минимум не хуже, чем лендлорды. Возникает контрэлита — кроме «хозяев земли», появляются еще и «хозяева производств», «хозяева денег», «хозяева кораблей» и т.д. В конечном счете, порядок рушится или еще как-то трансформируется. ё

Но! что важно понимать про феодализм.
Это система, основанная главным образом на иерархии статусов, имеющих сакральную легитимность и жесткую «понятийную», а часто и формализованную регламентацию. Соответственно, именно статусы являются для их обладателей первоисточником средств к существованию, а потому дороги — «дороже денег» — и крайне малоподвижны, особенно когда становятся наследственными. Главной девиацией в таком социуме становится поведение, противоречащее правилам твоего статуса — за этим следят жестче всего. Единственным легальным «карьерным лифтом» для амбициозных представителей низших слоев, желающих повышения статуса, становится война — вне ее заслужить более высокий статус практически невозможно.

Глава государства наследует свою позицию от «паханов» древности, и поначалу обладает лишь аппаратом насилия, и только потом прибирает к рукам один за другим институты — в т.ч. в какой-то момент и религиозные. Соответственно, государственный аппарат растет из армии, сохраняя многие родовые черты своего первоисточника — «силовой структуры», заточенной на захват территорий и перераспределение благ. При этом длительные периоды отсутствия или ограничения насилия над подданными приводят к тому, что они накапливают достаточно сил и ресурсов и начинают требовать участия в управлении, то есть перераспределении как таковом. В этом месте такую систему обычно и клинит — особенно если слабеют традиционные механизмы воспроизводства лояльности, такие как традиция и религия.

Ну и да, картина была бы неполной, если не ввести в нее важный элемент — город. Полис, от которого и произошло слово «политика» — это более древний и иначе устроенный организм, чем банда/дружина/войско/госаппарат. Из «полиса» выросла когда-то и Римская империя. И как только центр силового контроля территории разрастается до масштабов большого столичного города с населением в сотни тысяч человек — он начинает представлять угрозу всей феодальной системе. Поскольку статусы в городе создаются, обмениваются и распределяются иначе, чем в системе военной аристократии.

В феодально-силовой схеме нет никакой «политики» — есть только власть (power), и ее осуществление в логике перманентной военной кампании. В городе — коалиции, торговля, компромиссы, баланс интересов групп, постоянная сложно устроенная коммуникация всех со всеми. Именно из полиса ведут свою родословную институты представительства — все эти генеральные штаты и парламенты; а в русской традиции — вече, рады, думы и соборы. И рано или поздно именно город оказывается источником кризиса феодальной системы. Это верно и про Лондон-1648, и про Париж-1789, и даже про Петроград-1917 (не говоря про Киев-2014); в сущности, любая из революций — дальняя родственница не только городских бунтов, но и в то же время городских карнавалов. Наконец, именно город — центр концентрации неземельных значимых ресурсов — производств, денег, транспортных артерий; и уже одним этим противостоит земельной аристократии. Как учил Глазычев, именно городская площадь — мать революции. Как специальным образом организованный уравнитель, обнуляющий все и любые статусы.

Следующий текст будет о том, как столь подробный экскурс в феодальную модель помогает нам в понимании сегодняшней России. И почему мы из советской системы оказались именно в феодализме, а не в какой-либо другой общественной формации. И, наконец, насколько эта модель жизнеспособна, конкурентоспособна и перспективна в современном мире, в чем ее сильные и слабые стороны, и каковы основные уязвимые места.