Колесо времени

Силовик силовика

Закрывает по УК

Зачем был весь этот долгий экскурс в феодализм? Иначе говоря, что нам дает опыт феодальной Европы в понимании проблем сегодняшней путинской России?

Есть одна принципиальная черта, заставляющая внимательнее присматриваться к феодальной метафоре. Если в социальном поле пара феодализм-капитализм соответствует пара сословия-классы, то в сфере премиального дохода это пара рента-прибыль. Феодализм — это рента, производимая статусом, капитализм — это прибыль, производимая капиталом. Соответственно, когда мне говорят: «в России нельзя ни строить бизнес, ни зарабатывать деньги — можно только рубить бабло», это способ другими словами сказать то же самое: рента в России есть, прибыли — нет. Даже то, что первоначально возникает как прибыль, имеет тенденцию превращаться в ренту, становящуюся тут же, по законам жанра, объектом статусных войн (как у нас говорят, разного рода «рейдерства»).

Догадка о феодальной природе сегодняшних общественных отношений впервые посетила меня в 2005 году, когда мы в ФЭПе анализировали ситуацию с протестами против монетизации льгот. Там выяснилась важная социологическая деталь: многие льготники бунтовали не против материальных потерь, а против самой идеи размена натуральных льгот на деньги. Дело в том, что они воспринимали свои льготы (бесплатный проезд в транспорте, бесплатные лекарства, бесплатный отдых и т.д.) не как льготы, а как привилегии, отражающие их особый статус и особые заслуги. Значимость возможности сэкономить пять-десять рублей на проезд была вторична перед возможностью помахать перед носом у контролера корочкой и возвестить: я — ветеран труда! Дав им денежные компенсации (то есть объявив привилегии собственно льготами), их унизили, приравняв к малоимущим нуждающимся группам (кем они в действительности и являлись, но категорически не хотели о себе так думать).

Что наверху, то и внизу, как любил говаривать в «Чапаеве и пустоте» пелевинский Володин. А что внизу, то и наверху. Помню, когда в ходе очередной кампании против «мигалок» АП заставила ряд видных думских единороссов добровольно-принудительно поснимать синие ведра со своих служебных авто, у некоторых из них буквально слезы стояли в глазах. Не дом, не яхта, не деньги, не заводы-пароходы — вот эта самая синяя лампочка, символизирующая, что ее обладатель чем-то лучше всех этих прочих, стоящих в пробке: то, ради чего он жил, лез по головам, отжимал активы, выигрывал выборы, терпел бесчисленные унижения и материальные потери. Было видно, что еще немного — и он сам пойдет на площадь с плакатом.

Много и часто у нас говорили о ритуально-демонстративном сверхпотреблении элит, но мало кто заметил, чем сверхпотребление «новых русских» в 90-е отличалось от сверхпотребления «опричников» в нулевые. В первом случае во главе угла был кураж, вседозволенность, демонстрация открывшихся неограниченных возможностей. Во втором — главным образом демонстрация статуса в системе, когда дорогие часы, автомобили, костюмы и недвижимость стали восприниматься практически как погоны, ордена или титулы, возник особый птичий язык иерархии дозволенного. В свою очередь, Навальный, «синие ведерки» и ОНФ — это уже в чистом виде буржуазная антифеодальная риторика, встречающая глухое непонимание «служилой аристократии» по сугубо классовым причинам.

Напомню еще раз принципиальное отличие феодальной модели распределения благ от капиталистической. Феодальная — утром стулья («статусы»), вечером деньги; капиталистическая — наоборот. История путинского правления — это история постоянной экспансии все новых и новых систем раздачи статусов, будь то «Единая Россия», Общественная Палата, «президентский кадровый резерв» или, наконец, «служба в органах». Член кооператива «Озеро» — это статус; губернатор или депутат — статус, медиазвезда федеральных каналов — статус, и даже «рукопожатный» или «честный журналист» — тоже статус. Страна обросла набором корпораций, распределяющих статусы, а политика превратилась в поле непрерывных столкновений обладателей различных статусов, где предмет конфликта всегда один и тот же: выяснить, чей статус круче. Когда Тимакова в 2011-м публично тыкала мне, что «партия не вправе заниматься внешней политикой», или когда Ротенберги, обиженные отжимом у них «Суммой» какого-то миллиардного контракта, бегали жаловаться «папе», или когда ум-честь-совесть нашей эпохи на каком-нибудь «Эхе Москвы» до посинения разбиралась друг с другом на тему того, кому можно, а кому нельзя подавать руку — все это одна и та же феодальная матрица. Более того: даже разборка на тему «списка иностранных агентов» — типичный статусный конфликт, когда одна из феодальных элитных корпораций протестует против пакета статусов, которыми ее представителей наделяет другая.

Даже новейшая кондотта — цех политтехнологов, когда-то бравировавший своим принципиальным равнодушием к любым статусным иерархиям, и строившая свою типовую бизнес-модель на обещании заказчику гарантированно конвертировать его финансовый ресурс в статусно-политический, в итоге оказалась встроена в ту же систему — я сам, будучи главой политдепартамента ЕР, в основном занимался подбором и согласованием официальных технологов для партии на региональные кампании. Надо же, думал я тогда, как деградировала профессия — стали те же чиновники, вид сбоку. Но феодальная логика и тут работала железобетонно: вначале стулья, потом — деньги.

Надо заметить, что я вовсе не для того это пишу, чтобы присоединиться к хору «бичевателей системы». Ancient regime — по-своему блестящая и величественная эпоха в истории, и ее политическое устройство для своего времени было чрезвычайно прогрессивным — в том смысле, что снимало множество противоречий эпохи предыдущей. Если говорить о феодализме в средневековой Европе, то никак нельзя забывать, что он возникал именно как способ выхода из кошмара Темных веков — варварских нашествий, переселений народов, голода, чумы и войны всех против всех. То же верно и в нашем случае — после хаоса, распада институтов «античного коммунизма», ситуации тотального «дикого поля» со слабостью центральной власти, крышесносной вседозволенностью местных вождей (а какой-нибудь Лужков образца 90-х мало чем отличался не то что от Рахимова, но даже и от Дудаева), разгулом отмороженных рейдерских банд, которых тогда ласково (и неправильно с исторической точки зрения) называли «олигархами», и бесконечными страданиями т.н.»простого народа» статусная упорядоченность воспринималась как спасительное благо. Но, как и в Европе соответствующего периода, наш посткоммунистический феодализм тоже уже к концу «нулевых» уперся в свои системные ограничения.

Здесь небольшое отступление. У С.Платонова в книжке «После коммунизма» предложена любопытная модель институциональной динамики, основанная на творческой ревизии ряда положений официозного советского истмата. В ее логике квантовый скачок в развитии общества происходит там и тогда, где и когда удается не просто «снять» противоречия предыдущей формации, но и превратить их в новый фактор производства. Иными словами, то, что на предыдущей стадии было «производственным отношением», на новом этапе должно превратиться в «производительную силу». В переводе с языка марксистского догматического богословия на более обыденный это значит, что в каждой новой форме «общественного строя» содержится весь набор ему предшествующих, только представленных уже в «снятом» виде. Но это означает, в частности, что до тех пор, пока противоречия не сняты, никакой квантовый скачок невозможен — система автоматически откатывается к предыдущей модели.

По этой логике переход к социализму возможен только тогда, когда капиталистическая модель выполнила свою историческую работу, достигла своеобразного совершенства и исчерпала себя, сняв старые противоречия и обнажив новые — но никак не раньше. Любой прыжок «через формацию» обязательно выйдет боком — что, собственно, и произошло с советским экспериментом по построению социализма в стране, где и капитализма-то толком еще не начиналось. Ну и, короче, правильно тогда Плеханов с Каутским стебали дедушку Лукича с его чудной амбицией сделать именно Россию флагманом перехода в социалистическое завтра. Вот если б Англия, США или хотя бы Германия… Но теория теорией, а власть-то взяли, и даже какое-то время что-то получалось. Правда, уже сталинизм с его «пиво только членам профсоюза» начал отчетливо приобретать черты средневековой империи, и система статусного потребления, основанная на централизованной раздаче феодальных привилегий, в общих чертах сложилась еще в СССР. Где, конечно, никакого «социализма» в марксистском смысле слова не получилось, а получилась такая раннесредневековая теократия, наподобие Ливонского или Тевтонского орденов, и в этом контексте Перестройка — не более чем своеобразный акт секуляризации.
В чем базовая проблема рентной модели? Главным образом в том, что она крайне плохо подходит для задач экономического и технологического развития. По большому счету она имманентно антипрогрессистская. Нельзя при этом сказать, что феодал — это тот, кто сидит нога на ногу на своей ренте и в ус не дует. Его жизнь очень деятельная и беспокойная — он вынужден постоянно защищать свой статус от других претендентов, строить коалиции, вести войны, заниматься сложными проблемами наследования; но у него крайне мало стимулов к тому, чтобы интенсифицировать само капитальное тело своего хозяйства — внедрять технологии, оптимизировать издержки, инвестировать в основные фонды и т.д. Если номинальный объем ренты начинает сильно отличаться от «положенного по статусу» в большую сторону, он восстанавливает против себя практически всех, поскольку в феодализме главным преступлением как раз-таки являются действия (и возможности), выходящие за рамки статусной регламентации. Это объясняет, например, почему никакой Чичваркин никогда бы не удержал за собой «Евросеть», и никакой Дуров — «Вконтакте»: в глазах наших феодальных элит их денежный поток выглядит не как прибыль, а как сверхнормативная рента — и в этой ситуации отъем у них актива выглядит чуть ли не действием по восстановлению справедливого порядка. Все бесконечное, годами повторяемое речитативное нытье о «неблагоприятном климате для бизнеса» — это безъязыкая попытка описать данный базовый разрыв; но именно поэтому любые комплексы предлагаемых мер заведомо не могут привести ни к какому результату. Ибо социальная система — не в «клозетах» (или, к примеру, правовых актах или даже практике их применения), а именно что в головах.

Если совсем просто — вот, допустим, пошел я по пути предпринимательства, ковырялся лет 15 и создал компанию, которая генерит ну пусть полмиллиарда прибыли в год. Я богатый человек; у меня все хорошо. Но в то же самое время какой-нибудь перец из известного спортзала или гордый джигит сел на поток в двадцать миллиардов — просто потому, что зашел куда надо и договорился с кем следует: во-первых, он сразу же в сорок раз богаче меня (то есть я уже чувствую несправедливость), а во-вторых, он теперь сидит и думает, как бы и у меня отжать мою компанию, потому что нечего всяким лохам владеть всякими вкусными активами, когда в ауле еще с десяток племянников сидят непристроенными. И, самое интересное, верховная власть будет скорее на его стороне, посколько его лояльность так или иначе жестко прогарантирована (либо компромат на него лежит, либо есть понятный способ в любой момент забрать у него все и он не сможет сопротивляться, либо он сам умеет и любит делиться), а вот ты — непонятно вообще кто и чего хочешь. Вот, к примеру, тот же «Магнит»: а ну как Галицкий скажет «я устал, я ухожу», и продаст свой пакет какому-нибудь Вол-Марту — может же? Почему нет? И что, крупнейшая сеть по снабжению граждан дешевой едой перейдет непонятно в чьи руки? Это уже, знаете ли, вопрос национальной безопасности.

Кстати, фетиш определенной части нынешнего «ученого монашества» — национализм, национальное государство», переход к «русской» власти от «россиянской» и т.д. — тоже яркий индикатор именно феодальной модели. Национализм — это пароль, которым пользуются низшие сословия для своего участия в торговле статусами. «Пролетарий», как известно, происходит от proletas, то есть потомства — в древнем Риме имелось в виду, что это тот слой, который ничем, кроме производства детей, республике не ценен; ну а в нашем случае единственное, что он имеет — это принадлежность к титульному этносу, каковая и предъявляется в качестве основания для статусного торга. Поэтому Люблино, Бирюлево, агрессивная гопота в качестве боевого авангарда — на языке средневековой Франции все это называлось «жакерия». Понятно, что аристократия, для которой сословные барьеры куда более значимы, чем этнические, относится к этой публике с презрением и скепсисом. Nation State, на который все время ссылаются наши доморощенные идеологи, возможен даже как проект не раньше, чем буржуазная революция выкосит не только родовую аристократию, но и саму систему статусной ренты, на которую та опирается.

В следующем тексте я попробую ответить на вопрос — является ли она для нас неизбежной; и есть ли у нас в запасе какие-то иные, некатастрофные сценарии трансформации феодальной системы в капиталистическую. Замечу, что «буржуазную революцию» здесь я понимаю именно как «инерционный сценарий», то есть то, что произойдет рано или поздно в том случае, если возобладает установка на консервацию существующей системы отношений.