Мягкая сила

Помнится, у Мережковского была попытка обыграть параллели между Микеланджело и Андреем Рублевым в «Антихристе». Я это вот к чему.

У нас каменной домонголики осталось — пальцев двух рук не хватит. В Новгороде есть, но он особь статья; а во Владимиро-Суздальской Руси — двенадцать памятников, из которых два разрушены, а еще четыре — перестроены до неузнаваемости в позднейшие времена или созданы заново. И, за исключением куска палат Андрея Боголюбского в Боголюбово — только церкви. Но каждая — как жемчужина — Преображенский собор в Переславле, Дмитровский во Владимире, Покрова на Нерли… От них веет чем-то настолько давним и сказочным, чем-то таким, что совсем не про нас…

Пелевин устами Каи в «Снаффе» даёт пародийную блиц-версию русской истории после нашествия: вначале монголы присылали баскаков собирать дань (к чему и сводилось все их госуправление), а затем наши князья научились делать это вместо них, нимало не уступая им в безжалостности, но превосходя по эффективности и знанию почвы — Кая назвала это «самоколонизацией». Ну и потом, выходит, уклад сохранился, пережив и монголов, и смуты, и новую династию. Понятно, что это грубое риторическое упрощение, но, изучая вблизи даже постсоветскую государственную систему, я тут и там натыкаюсь на следы Орды — нечто естественное и для XXI, и для ХХ, и для XIX, и даже для времён Грозного или Калиты, но совершенно немыслимое во времена постройки Дмитровского собора и Покрова-на-Нерли. И это не обязательно только плохое, «азиатчина»: наоборот, Олжас Сулейменов во многом прав — гигантскую евразийскую империю все эти Глебы Муромские и Всеволоды Большое Гнездо и близко не потянули бы, этого не было и не могло быть в их культуре политического мышления. Даже у наполовину половца Андрея Боголюбского — совершенно азиатской, как показывает черепная реконструкция, внешности человека, но при этом типичного восточноевропейского феодала по образу действий.

Московия по генезису — ордынский улус, оказавшийся наиболее успешным в наследовании стиля и логики чингизидов; возможно, именно потому, что князья — этнические европейцы, умело сочетавшие христианское, римо-византийское с ордынским. Собственно, на роль улуса-наследника претендентов в свое время было несколько — и Синяя Орда Тимура, и Крым эпохи Гиреев, и уж конечно поволжские ханства. Но именно Даниловичи — младшая, периферийная ветвь многочисленных наших Рюриковичей — оказались настоящими и наиболее успешными преемниками великой чингизовой Орды, парадоксальным образом соединив светлую поэтику сказочной домонгольской Руси с мрачной и тяжеловесно-величественной управленческой рациональностью Ясы. Циклопический торт-безе ХХС — пожалуй, наилучшее каменное воплощение этого противоречивого по своей природе синтеза, задающего внутреннюю механику нашей постордынской империи.

Многочисленные мурзы, переходившие на русскую службу и давшие начало огромному числу русских дворянских фамилий — Шереметевы, Юсуповы, Тургеневы, Черкизовы, Карамзины, Чаадаевы — когда-то, селясь в Москве на Ордынке, вели себя по тем временам примерно так же, как сегодня ведут — и воспринимаются — какие-нибудь дагестанские «принцы» на белых «инфинити», отжигающие по ночным клубам столицы. Но как-то же потом обрусели — долго, поколениями, вписались в здешний социум. Попутно, однако же, придав ему специфический колорит, незнакомый ни одному из русских домонгольских городов. Москва, напомню, строений домонгольского периода не имеет вовсе. Да и не было, по большому счету, на политической карте той Руси никакой такой Москвы.

Спасибо за это все мы должны говорить князю Александру Невскому — отцу Данилы Московского и политическому отцу курса «стать Ордой, лишь бы не кланяться Риму». Отказаться от папской короны, но побрататься с сыном Батыя. А потом — провоцировать убийства баскаков, добиваясь права собирать дань самому; и через это — заложить основу той самой «самоколонизации», из которой потом его прямые потомки и сделали Московское Царство. Не случайно именно Невский — единственный из Рюриковичей — гордо лежит в романовском Петербурге и красуется с лицом актера Черкасова в сталинском пропагандистском кино и на сталинских же боевых орденах. То, какой ответ гибнущая Владимиро-Суздальская цивилизация нашла на страшный вызов середины XIII века, и чем она в итоге стала — в огромной степени его работа. Собственно, это про то, как многое можно сделать за одну не очень длинную жизнь — даже в ситуации всеобщей беды и в глухом средневековье.

Но та навсегда ушедшая, растоптанная копытами степной конницы сказка домонгольской Руси — она и сейчас манит и зовёт. Это была удивительная цивилизация, очень сильно отличающаяся от позднейшего московско-петербургского бабайства. Вот уж чего там точно не было, так это «вертикали», она же «порядок». Зато была почти всеобщая грамотность — как показывают берестяные грамоты; сравните с тотально безграмотным населением в романовской империи. Невероятная литература — хотя ее памятников осталось еще меньше, чем даже в камне; но одно только «Слово о законе и благодати» стоит всей новейшей «русской философии», когда она потом появилась в немецком франшизном изводе. Впечатляющих масштабов торговля — едва ли не с половиной тогдашнего цивилизованного мира. Горькие стенания Анны Ярославны, отправленной отцом замуж в Париж, про то, в какую мерзкую провинциальную дыру из родного Новгорода он сослал любимую дочь (еще бы: она там была едва ли не единственным человеком, имевшим привычку хотя бы регулярно мыться, чему французам предстояло научиться только веков через семь). И, конечно, плач другой Ярославны — той, которая из «Слова о полку»: то ли молитва, то ли заклинание, то ли шаманский обряд; повелительница стихий, сама как языческое божество. И, когда смотришь на сказочных каменных зверей, опоясывающих тот же Дмитровский собор, понимаешь — да, они могли.

Так вот, возвращаясь к Рублеву и Микеланджело. Ровно в те же годы, когда мастера Ренессанса создавали на античных руинах новый Рим, с амбицией занять место гибнущего Константинополя в роли культурного центра всего христианского мира, московские Даниловичи поколение за поколением создавали нашу Ордусь — на пепелищах той ушедшей, сказочной страны. Наша диковатая, полуазиатская эстетика и сейчас рассказывает нам в камне сказочку Невского насчёт «мы — не Запад»; про это — стоящий на Красной площади собор имени Васи Ёбнутого из тогдашней арт-группы «Война»; однако напротив за зубцами — и сами зубцы — строили уже итальянцы, соотечественники и современники Леонардо и Рафаэля. Оно и понятно: для Ивана III мы хотя бы уже затем Третий Рим, чтобы не называться Вторым Сараем.

Но если и искать в московитском визуальном ряду что-то, что не было бы ни Римом, ни Ордой — это как раз Рублёв. Как он вообще оказался возможен тогда — тайна, известная, наверное, одному лишь Сергию Радонежскому, из чьего круга он и вырос. Но рублевские Троица и Спас — пожалуй, они одни стоят всей этой груды мясистых тел в Сикстинской Капелле.

Как он стал возможен?

Моё самое любимое место в Новгороде — это Спас на Ильине с фресками Феофана; остроактуальный для второй половины XIV века константинопольский контепморари-арт, столь же далеко отстоящий от мозаик Софии, сколь может отстоять авангардная живопись от классики, при очевидной все-таки преемственности. Но ведь именно у Феофана, говорят нам источники, учился молодой Рублёв.

Два года тому назад я специально ездил в южную Сербию, смотреть немногие уцелевшие («спасибо» НАТО и свободолюбивым косоварам) фрески того удивительного времени, когда после разгрома Константинополя крестоносцами тамошние мастера разбежались на заработки к окрестным «банам» и «кралям» византийской культурной периферии. Там, в Студенице и Сопочанах — самый лучший в мире XIII век в живописи; ни на Западе, ни на Востоке того же периода нет ничего сопоставимого и близко; да и не до того было — все тогда воевали со всеми, толпы крестоносцев продолжали идти на Гроб Господень, попутно раздевая до нитки Софию и весь город Константина, и даже в нашей сказочной Руси два Всеволодовича в борьбе друг с другом губили тысячами своих людей на Липице, а с востока как раз катилась Орда. Но сербские фрески и мозаики того времени — это самая что ни на есть классическая Византия, где немыслимы феофановы выверты с похожим на диковатого бродягу Пантократором; эталон имперского стиля, именно как имперский стиль и подаваемый — единственные гастроли труппы Мариинки в урюпинском драмтеатре (я про «столицы» и «усыпальницы» всех этих Душанов).

А вот Феофан смотрится иначе. Он привёз в далекий для него Новгород не бирку «сделано в Константинополе», а свой особый стиль, поиск новых форм и цветов. И да, Прохору и Рублеву было чему у него поучиться. Не только им одним — новгородские купцы еще потом многажды заказывали своим местным роспись «под Феофана» (кое-что из этих «китайских версаче» даже дожило до нашего времени) — но те, в сущности, лишь копировали образец уж как умели. Потому что они — ремесленники, а Рублёв — художник.

И, когда я смотрю на его Спаса, то кажется мне, что вот именно ему, Рублеву, удалось-таки уже в эпоху торжества Даниловичей с их бабайским стилем — в каком-то смысле вопреки ему — выразить-таки в своих иконах ту же «домонгольскую» ноту русской волшебной сказки, что и у неведомых нам создателей Покрова на Нерли двумя веками ранее. То неуловимое волшебство, которое уходит потом навсегда: уже у Дионисия, спустя не такое уж и большое время, мы опять видим лишь «дорого-богато» исполненную казенщину Третьего Рима, но никак не шедевр мирового уровня.

Федотов написал «Трагедию русской святости» — факт в том, что с русским искусством ровно в тот же период произошло то же самое. Сначала — скатывание в помпезную и безвкусную азиатчину под запросы новокрещёных мурз, а потом — начало бесконечной череды завозов итальянцев, которые на протяжении веков, от Фиораванти в XV-м до Растрелли в XVIII-м, «делали нам красиво». Торжествующая логика Орды, которая не создаёт ценностей сама, а только присваивает — оружием или деньгами (опять-таки, предварительно у кого-то отнятыми) — создаваемое кем-то вне. Та логика, которую можно увидеть и сегодня у наших бабаев типа Собянина, с привозимыми оптом в роли учителей жизни «западными урбанистами» и бесконечными «реконструкциями» Москвы под «мировые стандарты». Ну, потому что свои же поголовно лохи, правда ведь? И действительно: оглянешься — одни лохи кругом.

Святой, в честь которого меня крестили — московский митрополит Алексей, родовитый боярич, младший соратник, крестник и фактический преемник Ивана Калиты, наставник и учитель Дмитрия Донского и Сергия Радонежского. Человек, пожалуй, больше всех сделавший для формирования не только военно-политической, но и культурной гегемонии Москвы в постордынской Руси. Если бы не его питомец Сергий и не та революция, которую он произвёл в тогдашней церковной жизни, никто никогда не признал бы этой немыслимой и возмутительной, в сущности, претензии. Невесть что о себе возомнившая деревня на болоте — вот что такое тогда Москва, смотреть ли из Ростова, Владимира, Новгорода, Твери или даже Переславля. Но ведь мог же Алексей тогда — в болоте этом пресловутом, в постоянных набегах, эпидемиях и кровавых битвах за право везти в Орду дань, когда вся Москва была размером с нынешнее автокольцо вокруг Кремля, и не имела ни одного каменного здания — выращивать из местных кадров своих подвижников, книжников, художников, полководцев… Хотя, казалось бы, уж бояричу и архиерею сам Бог велел смотреть на лапотную свою паству со снисходительным пренебрежением. Но он, кажется, тоже что-то такое понимал домонгольское — не зря же в высокоученом византийском споре между Варлаамом и паламитами он выбрал сторону Паламы. Которая — про тайное, неуловимое, сказочное; про Фаворский свет и «тонкие энергии». Или, на наши деньги — «мягкую силу».

Собственно, в этом и состоит искомый баланс — между «жесткой силой» Ясы и «мягкой силой» русской волшебной сказки. Плохо, когда он слишком качается в ту или иную сторону. Тогда мы — либо бессильны противостоять вторгшейся армии степняков (или крестоносцев), либо, наоборот, держим в страхе полмира, но никому от этого не хорошо, включая и нас самих.