Новое

Государство, общество, церковь

Вот казалось бы, нынешние дни, ситуация крайнего загруза и задолбанности, а меня упорно тянет на темы весьма отвлеченные. Вот из записей сегодняшнего дня, буквально на бегу или в транспорте.

———

У Бродского в Нобелевской лекции есть такая фраза: «Язык и, думается, литература — вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование, ирония или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по существу, реакция постоянного, лучше сказать — бесконечного, по отношению к временному, ограниченному».

Для Бродского с его «языкоцентризмом» мысль, что язык древнее общественных форм, кажется самоочевидной, а вот я ее усомнил. Собственно, палеоантропология или даже этология, когда изучает высших приматов, доказывает, что вот тебе вполне — языка никакого нет или почти нет, а какие-то формы общественной организации — на тебе, пожалуйста, даже у шимпанзе. И вот эти его «негодование, ирония или безразличие…» есть феномен несколько другой природы, и у меня даже есть своя гипотеза, какой именно.

Поздний СССР часто описывается в категориях противостояния государства и так называемого «общества» — заметьте, это совсем не то же самое, что «народ». Общество описывается как совокупность советской элиты — культурной, научной, даже иногда части политической — и это люди, старательно строящие свою дистанцию от «системы», вырабатывающие особую этику своего круга — особенно это проявилось в эпоху всяких там «коллективных писем», все это «с кем вы, мастера культуры?», когда установились неформальные границы, где один тип взаимодействия с системой считался еще относительно допустимым, а другой уже считался моральным падением и подвергался всеобщему осуждению. Разумеется, катастрофа 1991-го погребла не только государство, но и вот это противостоящее ему «общество»: внезапно оказалось, что оно ничуть не менее «далеко от народа», как и та коммунистическая система, с которой они боролись и которую забороли. Собственно, даже нынешние либералы «старой формации», весь этот коллективный Венедиктов с обязательными в бэкграунде галичами и окуджавами — наследники и хранители артефактов той исчезнувшей ныне среды, от которой остались одни воспоминания.

Что такое это «общество» — требует особого описания. Напоминаю, русское слово «церковь» восходит к греческому «кириакон», обозначающему дом для совместных молитв. Сами же греки, когда говорят о церкви как об организации, употребляют слово «экклезия», в буквальном переводе — общество. Иными словами, речь идёт именно о социальном институте, или, по Бродскому, «форме общественной организации».

И здесь я достаю вот эту мысль, окончательно оформившуюся после прочтения Скотта, что историю нескольких последних тысяч лет человечества можно описать как историю борьбы не на жизнь а на смерть между двумя «суперинститутами», в равной степени претендовавшими на господствующее положение по отношению ко всем остальным «формам общественной организации» — это Государство и Церковь («Общество»). Причём вплоть до самого последнего времени, буквально до XVIII века, не было очевидно, какая из них победит. И хотя в последние два века Государство вроде бы торжествовало и почти окончательно утвердило свою безальтернативность, эта борьба не завершена до сих пор. И даже, пожалуй, какие-то позиции Государство начало уже на жизни моего поколения потихоньку сдавать.

Уточню понятия. Под «Обществом» (Церковью) я понимаю объединение людей на основе того, что они _верят_ в одно и то же (или, более современным языком, «разделяют общие ценности»). Под «Государством» — объединение людей на основе того, что они _подчиняются_ одному и тому же — абсолютному монарху, «закону» или процедуре.

Возможны ли еще какие-то формы в этом ряду? Да, конечно, и они были и сейчас кое-где есть: например, самая простая и самая древняя, и когда-то доминировавшая — это объединение людей на основе того, что они являются друг другу кровными родственниками — род, семья, племя. Эта почти было отмершая в передовых цивилизациях форма получила новое дыхание уже в начале XIX века, когда немецкий романтизм явил миру идею «нации», а затем, в духе времени, и «национального государства» — гибрида «родового» принципа с вертикалью подчинения. А поскольку корни этого лежали в литературе, неудивительно, что уже в рамках этого течения почти сразу возникла оппозиция «кровь и почва/язык и культура», и нации начали конструировать себя по принципу культурно-языковой общности, ослабляя или вовсе вынося за скобки чисто биологическую. Яркий пример здесь сам Бродский, для которого быть частью русского языка и русской культуры было важнее, чем его еврейская кровь — но это право даже ему приходилось отстаивать. Или сегодняшняя Украина, поражённая острым конфликтом двух этих принципов национального строительства — этнического и культурного, и вынужденно и мучительно двигающаяся ко второму от первого, с которого начиналась. Это для нас из Москвы их языковая политика и вообще «украинизация» выглядит как проявление «галичанства», а для самих «галичан» — знаю не понаслышке — выглядит как какой-то обман и предательство, когда очередной «климкин» или «зеленский», даже выучивший кое-как язык и каждый день вещающий из телевизора этим кое-как-языком про росiйську загрозу, считается теперь украинцем — никакой он, их глазами и особенно ушами, не украинец.

Есть, и были, и ещё формы, но сейчас речь не о них.

Конфликт Грозного с патриархом Филиппом, недавно вновь вспоминавшийся в контексте известного разговора на встрече Путина с тверским губернатором — это ведь о том же. Это один из множества тактов процесса, в рамках которого Церкви постепенно становилось все меньше, а Государства — все больше. Вся книга Федотова «Трагедия русской святости» — про то, как постепенно уменьшалось количество святых в русской церкви, пока совсем не сошло на нет к XVIII веку — тоже об этом.

Но есть гораздо более бытовая и интуитивно понятная далекому от исторических и философских материй человеку иллюстрация. Институт брака. Даже по состоянию на начало ХХ века он оставался еще церковным — никакого «государственного» брака не существовало. Большевики, шедшие на волне ультрамодных европейских воззрений на «освобождение женщины», поначалу отменили институт брака вовсе. Но уже в середине двадцатых, по понятным причинам (не о них сейчас речь), оказались вынуждены его восстановить. Поначалу в максимально облегчённой форме — простой записи в регистрационной книге, что такой-то и такая-то являются семьей. Но очень быстро даже эта максимально простая и формальная процедура обросла гигантским гражданским ритуалом, уже к появлению на свет моего поколения куда более громоздким и помпезным, чем упразднённый когда-то церковный брак. Тетка в ЗАГСе, нудящая обрядовым голосом «Согласны ли вы…», марш Мендельсона, лимузин, кольца, белое платье… все это как в церкви, только без церкви. А в нынешние времена стало модно сначала в ЗАГСе расписываться, а потом еще и в церкви венчаться — процедура задвоилась. Но тем не менее эта вернувшаяся мода на венчания мало что изменила — современный брак это в первую очередь государственный институт, именно в силу того, что бОльшую часть отношений в нем регулирует государство, и экспансию свою в него продолжает — см.остроактуальную ныне тему «закона о домашнем насилии». Собственно, главный аргумент противников этого закона — и то, что делает их позицию заведомо бесперспективной — что изначально брак как институт намного древнее и потому важнее и ценнее всякого Государства, а равно, кстати, и Церкви; и этот акт институциональной агрессии именно поэтому неприемлем: брак должен регулировать сам себя внутри себя же, это часть остатков нашей автономии от «большого брата». А обречена эта позиция по той простой причине, что таких людей, которые умеют в брак, регулируемый сам в себе, больше попросту не делают. А делают только таких, которые без дяденьки милиционера уже и не знают, можно ли бить жену или все-таки нельзя.

То «Общество», которое противостояло позднесоветскому государству, тоже было не столько «церковью», сколько, уж извините, «синагогой» — в силу не столько даже понятного доминирования в нем известного этнического элемента, сколько полной деградации к тому времени «церковной» институциональности именно в «русской» его части. Она была выкорчевана еще даже до всяких большевиков — Романовыми. Наполеон не случайно сказал нашему Александру во время их знаменитой встречи на плоту в Тильзите: «завидую тебе — ты сам себе поп». Никакие большевики не сделали Церкви столько зла, сколько русские цари последней династии; в каком-то смысле они ее и убили — я имею в виду именно русскую церковность, заменив ее украинской, привезённой из Киево-Могилянской академии, да еще и поставленной под контроль обер-прокурора — и ненависть к официальной церковной организации была примерно одинаковой и даже однокоренной и у русских старообрядцев (в том числе таких, например, как Михаил Иванович Калинин), и у атеистов-нигилистов, из которых выросли потом большевики. Но это была ненависть и отторжение именно к чужой, навязанной, государственной церковности, слабо отличающаяся от, скажем, ненависти советского интеллигента к ритуальной коммунистической пропаганде на партсобраниях веком спустя.

Главное, и в том и в том случае за этой ненавистью стояло неосознанное, интуитивное понимание, что «объединение на основе веры» не может и не должно быть элементом госсистемы; оно так просто не работает — именно потому, что у Государства другой код. И, кстати, судьбу русской Церкви при Романовых в полной мере повторила Партия при СССР — будучи тоже изначально объединением на основе веры, оно почти сразу, буквально не остыл еще труп Ленина, оказалось в конфликте с набирающим силу Государством — и тоже войну эту проиграло: «Аввакумы» троцкизма были сожжены, сама «вера» — выхолощена и превращена в мертвое писание «краткого курса», а «партия» как институт оказалась полностью подавлена «государством», в котором вера, понятное дело, захирела и сдохла — а превратившуюся в пустую ритуальную форму ее организационную оболочку выкинули на помойку истории в 91-м. Нина Андреева с ее «Не могу поступиться принципами» — наверное, последняя из заметных «святых» этой «церкви», но таких, как она, в тридцатые расстреливали первыми за какой-нибудь «уклонизм», и понятно почему.

…дальше не написал пока, простите за неровный почерк сырой поток сознания…

[fbcomments]

About Алексей Чадаев

Директор Института развития парламентаризма