Лекция о технологическом суверенитете. Москва, 12.10.22

Спасибо всем, кто в этот осенний вечер дошёл, также отдельный привет тем, кто смотрит меня в онлайне. И опять же, поскольку я готовился к лекции, сидя в поезде Севастополь-Москва и наблюдая Крымский мост в окошко, я не выучил заранее текст, поэтому буду периодически сверяться с телефоном, прошу извинить.

Не буду здесь говорить краткое содержание предыдущих серий, но могу сказать, что тот цикл лекций, которые я сейчас читаю, он, в основном, посвящён теме современности и проблеме современности. Но мне уже многие указали и справедливо, что я у­­мудрился прочитать две большие лекции о современности, при этом ни слова не сказав ничего толком по теме технологий.­ А говорить о современности и не говорить о технологиях это значит обо всём, кроме главного. Все как бы интуитивно понимают, что быть более современным значит обладать некоторым технологическим превосходством, это ясно что называется, интуитивно и вот та борьба за современность и вокруг и по поводу современности – это борьба по поводу обладания некоторым технологическим превосходством. 

Технология — один раз как орудие превосходства, а другой раз — как маркер современности. И даже то, что мы ощущаем то, как нас отключают от современности — внешне выглядит как отключение нас от абонентского доступа к некоторым технологиям, к которым мы привыкли и без которых мы не мыслим свою жизнь.

Поэтому я начну, собственно, с технологий.

В слове «технология» есть «технэ» и «логия» и здесь важно понимать, что «технэ» появилось сильно раньше, чем «логия», т.е. «τέχνη» как искусство, как мастерство, как умение что-то делать — существует столько, сколько существует Homo sapiens. И даже не Homo sapiens, а Homo habilis  – человек-умелый, когда он ещё не был sapiensом, но он уже умел обточить камень таким образом, чтобы им потом что-то рубить. И в принципе, тот, кто владел этим умением, он мог передать это умение, если ты поступил к нему в ученики и долго наблюдаешь, как он это делает, то, в принципе, через какое-то время научаешься. И вот эта древняя схема «Мастер и ученик», она существует столько, сколько существует род человеческий. 

Но что даёт в этом смысле Логия? Логия – это отчуждённое мастерство, отделённое от носителя когда, строго говоря, мастер больше не нужен. Есть некоторая последовательность действий, правильная, описанная в словах, Логией и эта последовательность слов — это инструкция, которая, будучи правильным образом употреблена, приводит к целевому результату. Самые первые египетские тексты после расшифровки Шампольоном оказались текстами, которые на нашем современном языке называются «технологические карты»: они начинаются со слов «сделай так». И дальше — про то, как там отмерять участок земли, варить пиво или ещё что-то, разнообразные формы знания, отчужденного от мастера и помещённого в текст.

Что это дает? В первую очередь это даёт возможность намного более быстрого масштабирования и тиражирования какого-то умения, какого-то знания. 

Если у тебя есть текст — искусство, описанное вербально, ты можешь это вербальное послание быстро раздать условной тысяче человек и они сделают (если они владеют навыком применения таких инструкций) так, как их просили и в результате у тебя не один лук с двойной тетивой, а тысяча, не один меч-кладенец, а тысяча годных образцов оружия, т.е. это возможность быстрого тиражирования.

И понятно, что с самого начала технология есть средство достижения превосходства. Превосходства в том числе и военного, но не обязательно, в любом случае – силового. Превосходство одних человеческих сообществ над другими — это даёт всё технология. И поэтому это ценность, это то, за чем все гоняются, то, чего все ищут. И разумеется, когда соперничество различных сообществ, государств переходит в технологическую плоскость, рано или поздно встает вопрос: а есть ли технология производства технологий? Можно ли добиться того, чтобы технологии вот так же производились потоково, как производятся вот эти самые луки с двойными стрелами? То есть можем ли мы, может ли данное сообщество, данная культура, данная цивилизация как-то быстро и по возможности, автоматически, без поиска очередного непризнанного гения и понимания того, является он гением или нет, быстро разрабатывать и производить технологию под задачу?

Что такое в практическом смысле «технология производства технологий»?  Это технология производства людей, которые способны добывать знания, операционализировать  знания, превращать его в эту самую Логию, некое описание пригодное для быстрого тиражирования и распространения. 

Однако, в тот момент, когда разные цивилизации, разные культуры принялись, каждый для себя, решать эту задачу, чтобы в их среде появлялось как можно больше людей такого типа, даже антропотипа –  довольно быстро вскрылась оборотная сторона этого процесса: оказывается, технологии не только полезны, но они ещё и опасны. И опасны не только в прямом смысле, что какое-то новое устройство может кого-то убить или что-то разрушить, но вскрылась их другая опасность – то, чего не понимают многие из тех, кто сейчас пытаются выставить Россию как оплот консерватизма и традиций — это то, что традиция всегда конфликтует с технологией. 

Технология имеет такое свойство, что одним своим возникновением она всегда создаёт угрозу традиции, создаёт проблемы существующей архитектуре социальных отношений. 

Простой пример: представьте себе общество (а кстати, человечество так жило очень долгое время), в котором люди уже знают, как применять огонь, но ещё не умеют его добывать. Вот как это выглядит – пещера, в центре пещеры сакральное место – очаг. Возле этого очага —  специально обученные жрецы, которые поддерживают огонь. И чтобы стать таким жрецом, надо несколько лет проходить в каких-нибудь учениках, есть ритуал доступа к этому огню, есть иерархия прав, есть выстроенная вокруг этого сакрального центра жизни система социальных отношений: есть владелец огня, главный жрец, есть разные ритуалы поклонения ему и т.д. И вдруг выясняется, что какие-то люди, которые никто и звать их никак, которые с помощью сухой палочки, камня с углублением и пучка мха могут без всякой сложной процедуры этого  допуска – взять и извлекать этот огонь, там где им хочется, там где им нравится. Какая первая реакция у уважаемых людей, которые стоят на страже этого священного очага? Да убить их! И съесть! Потому что в то время эти вопросы по-другому не решались.

И точно так же в своё время один из первых изобретателей бетона был замурован заживо в этом своём бетоне единодушным решением гильдии каменщиков. Понятно, да? То есть то, что Маркс с Энгельсом называют конфликтом развития производительных сил и производственных отношений – это частный случай этой проблемы. Частный, потому что есть конфликт нового технологического пакета и существующей архитектуры социальных отношений – это намного более общее явление, поскольку технологии далеко не всегда связаны только и обязательно с производством.

И когда с другой совершенно стороны тот же Шумпетер говорит о творческом разрушении — creativedestruction — он говорит об этом же: предприниматель, пытаясь коммерциализовать новую технологию, разрушает не столько старую технологию, которую он замещает новой, сколько старую систему социальных отношений, построенную вокруг этой старой технологии, старую иерархию статусов, старую иерархию значимостей, старую иерархию людей. И она, эта иерархия, может и умеет сопротивляться. 

Однако понятно, что если технологии в твоём обществе, в твоей стране, в твоём государстве развиваются слишком медленно, то рано или поздно придут враги с новыми технологиями, более свежими, и тебя завоюют. И в этом смысле задача, которую решает, в широком смысле, политическая система (а на самом деле не только политическая) это задача балансировать появление новых технологий с теми изменениями в структуре общества, в общественных отношениях, которые они неизбежно порождают самим фактом своего появления и распространения.

И важнейшей задачей для таких социальных инженеров, для тех, кто делает вот эту социально-политическую архитектуру, становится задача обеспечения не просто устойчивости, которая на нашем российском языке называется ругательным словом «стабильность», но обеспечение динамической устойчивости. Т.е. устойчивости системы в том смысле, чтобы она выдерживала темп появления новых технологий и замещения ими старых, без разрушения своей социальной архитектуры.

Решать эту задачу можно двумя способами: один — это как бы притормозить развитие технологий, подморозить. Но тогда ты себя обрекаешь на то, что в каждой следующей войне у противника будет лучше оружие. Ну, а соответственно, в не военной войне, в торговой войне и т.д. ты тоже будешь стабильно отставать. Либо смириться с тем, что у тебя будет вот этот быстрый технологический бум, но он всё время будет порождать повышенную политическую турбулентность. Как в ядерном реакторе, реакция — это управляемый ядерный взрыв, так и в обществе, которое испытывает долговременный технологический прогресс, как бы всё время происходит управляемая, перманентная революция. Специально использовал этот термин, чтобы все, кому надо, вспомнили его автора.

То есть общество, которое без потрясений выдерживает высокие темпы технологического прогресса, в социально-политическом отношении это общество управляемой перманентной революции, включающее в себя самые разные аспекты, начиная от постоянной смены кадров – люди долго не задерживаются на местах — до разного типа таких lifelong learning — непрерывного обучения всех, с детских лет до могилы, и заканчивая непрерывными организационными новеллами, когда каждые пять лет у тебя новая страна, новая экономика, новая структура финансов. Короче, всё новое. Мало что остаётся стабильным. 

Ну, и здесь, в этой точке мы логичным образом начинаем думать: а как же там, на Западе и почему у них это получается, а у нас получается не очень? И вспоминаем, что какую-нибудь тысячу лет назад Запад был какой-то задрипанной окраиной цивилизованного мира, и с технологиями у него было всё плохо и со знаниями всё было как-то не очень, когда какой-нибудь Маймонид в письме к йеменским евреям описывает эту банду, которая занимается «реконкистой» у него на родине — где-то такое на периферии КордовскогоХалифата — вот он их описывает как бессмысленных, глупых варваров, которые не знают ничего, не умеют ничего и у которых учиться нечему. 

И как так получилось, что всего через несколько сотен лет вот эти цивилизационные центры тогдашнего мира погрузились в глубокий кризис, а вот эти люди, жившие во вшивых бревенчатых замках, гибнущие с голоду и воевавшие всё время друг с другом — вдруг оказались хозяевами планеты? Это ключи ко многим ответам по поводу технологической конкуренции.

Здесь первый такой спорный тезис из списка спорных тезисов, которые я хотел в этом сегодняшнем разговоре вбросить, озвучить. 

Не всякая птица долетит до середины Днепра, в том смысле, что не всякий человек, точнее не всякий антропотип, способен создавать новые знания и новые технологии. И те, кто решали вопрос производства и воспроизводства технологий, они в какой-то момент неизбежно приходили к тому, что для этого нужны какие-то другие люди, с другими свойствами и качествами, чем те, которые имеются. И на том этапе революцией стало, конечно же, образование, т.е. Идея образования, идея грамотности — появление Университета как точки производства интеллектуальной элиты и Школы, как места распространения массовой всеобщей грамотности. Степень революционности этой идеи для тогдашнего человека, 700-800-летней давности, трудно оценить. Мы сейчас это воспринимаем как само собой разумеющееся, а вообще говоря, идея всеобщего образования, а точнее, идея всеобщей массовой грамотности — эта идея, мягко говоря, очень сильно тогда противоречила всем тогдашним представлениям о человеке, об обществе. Почему? Потому что, задумайтесь на секундочку просто — она постулирует, что человек не может сам по себе, без прохождения определённой процедуры, быть полноценным членом общества. Причём эта процедура — не ритуал магической инициации или посвящение во взрослость, а эта процедура — это нудная долбёжка, изучение каких-то каракулей, буковок, вот этого всего. Выясняется, что для того, чтобы были ДРУГИЕ люди, нужно приложить какие-то осознанные, специальные усилия, чтобы превратить человека из какого-то «вот того ещё состояния», то есть вмешаться в естественный процесс формирования человека и сделать его совершенно другим, чем он бы сам вырос, если ничего не делать.

И, переносясь уже в наше время, мы понимаем, что мы видим проекцию той же логики, т.е. становится понятно, что для того, чтобы в обществе было достаточное количество людей, способных создавать новые знания, превращать их в новые технологии, внедрять их, превращать в массовый продукт и двигаться дальше, нужно «что-то такое» делать с людьми. Нужны люди какого-то другого типа, чем те, которые есть здесь и сейчас. 

То, что мы видим сейчас — мы видим некоторый набор радикальных экспериментов с человеком и человеческой природой, предназначенных для того, чтобы из обычного хомо-сапиенса, какими мы были всю предыдущую человеческую историю, сделать Проектного человека, т.е. человека, который многие вещи в своей жизни воспринимает не как нечто, данное ему изначально, а как Проект, т.е. как то, что можно создать, построить, сконструировать, сделать как угодно, по своему усмотрению.

Ну, вот чем отличается пол от гендера? Тем, что пол — это некая предзаданная сущность плюс куча навешанных на него социальных обременений. Я про это немного говорил в своей Севастопольской лекции. А гендер – это проект. Ты можешь сам себе придумать свой гендер, сам его сконструировать, по-своему собственному усмотрению. И это намного более глубокая революция, чем, скажем, попытка отменить рынок и капитализм. 

Основной путь повышения динамической устойчивости социальной системы и политической системы на протяжении последних столетий — это был путь демонтажа старых институций, которые стояли на пути прогресса. Первой под раздачу, понятное дело, попала религия, как главный тормоз. Это более-менее очевидно. Следом за ней попали под раздачу монархия, сословность. Задумка, например, марксистов, была в том, чтобы под эту же лавочку дезинтегрировать заодно и рынок, вместе с капиталом и деньгами. Но эта атака в моменте была отбита, причём отбита, заметьте, с опорой как раз на человеческую природу. То есть какой был основной контраргумент всех антимарксистов последние полтора века: что всё, чего хотят марксисты — это противоречит человеческой природе, отказ от частной собственности противоречит человеческой природе, отказ от торговли и рыночной экономики противоречит человеческой природе, т.е. для того, чтобы ваш идеал состоялся, говорили критики, начиная с Вебера, вам надо что-то сделать с человеческой природой. Но на это, по крайней мере, у наших советских марксистов, смелости не хватило, в какой-то момент они дали заднего. 

Но, что интересно: разгромив советских марксистов с попытками переделать человеческую природу, тамошние идеологи тут же немедленно зарядили свою, намного более жёсткую операцию по переделке человеческой природы. Операцию по превращению человека в постчеловека, вот эту вот операцию «трансгуманизм», т.е. операцию превращения в проектного человека.

И поэтому, когда я в Севастопольской лекции говорил, что суть конфликта в этом, т.е мы, наша страна, теперь выступает за обычного Homo sapiensа,  за то, чтобы он всё-таки ещё какое-то время посуществовал, а вот противоположная сторона, враги рода человеческого, с удовольствием сливают Homo sapiens, делая на его месте что-то невиданное, небывалое, мы должны понимать, что технологическое лидерство объективно на их стороне, потому что та модель человека, тот антропотип, который продвигают они и та социальная архитектура, которая возникает из этого антропотипа — она намного более устойчива к ускоренному техническому прогрессу, даже дружественна, я бы сказал, к появлению, внедрению, распространению, массовизации любой новой технологии, она в каком-то смысле под это заточена. 

В задачу моей лекции не входит описать, как именно она под это заточена, поэтому просто поверьте на слово. Вот эта чувствительность и адаптивность западной модели именно к технологическому прогрессу, его такая максимальная дружественность к нему — это интересный предмет для отдельного разбора. 

Ну и вот, когда я пишу про «шагающий экскаватор инновационной экономики», я говорю, что ни одна из существующих на планете других цивилизаций, собственно, кроме западной, не в состоянии обеспечить аналогичный уровень динамической устойчивости и вот такого, на этой скорости, появления и распространения технологий. Это и делает, собственно, всех остальных ведомыми, зависимыми и отстающими. Это и есть основной движок монополизации Современности Запада. 

Здесь тоже цитата. И те, кто понимает откуда, а те, кто не понимает, легко могут нагуглить — о зловещем превосходстве писали много на Западе в начале и в середине тридцатых, говоря о нацизме. То есть разные буржуазные мыслители обращали внимание на то, что по каким-то причинам, пока им непонятным, они это назывным образом указывали и описывали, по каким-то причинам вот этот гитлеровский режим раз за разом переигрывает своих оппонентов, очевидно обладая какой-то формой зловещего интеллектуального превосходства. То есть у него всё происходит быстрее: быстрей растёт экономика, быстрее появляются новые технологии, быстрее появляется оружие, он быстрее приобретает сторонников и подавляет оппонентов, он лучше в пропаганде, он обладает всеми необходимыми качествами вот этого вот духа времени, цайтгайста по Гегелю. Ну, и само собой, когда всё-таки нацизм проиграл, то примерно в этих же категориях начали говорить и о советской системе. 

Теперь, поскольку тема была заявлена «Кадровый суверенитет», я резко отложу всё предыдущее, всё сказанное перед этим на полочку и пару слов скажу о суверенитете, в контексте.

Откуда берётся превосходство?

Вот современный человек, когда он рассуждает об институтах, в основном, видит институты в оптике государств. То есть государство для современного мозга, современного сознания стало супер-институтом, которое вобрало в себя почти все другие институты и ещё насоздавало кучу собственных, т.е.  любые институты мы видим в оптике того, что есть государство, оно как-то взаимодействует с этими институтами, как-то их создаёт, как-то ими управляет, как-то их регулирует и так далее. 

Но так было не всегда. И даже до наших дней дожило множество институтов, существовавших независимо, сами по себе, до государства и вне государства, и, хотя потом оно их втянуло в себя, всё равно некоторые автономные их следы предыдущего безгосударственного существования сохранились. 

Сами скажите — какой самый очевидный? Правильно крестишься. Но существовал и другой, ещё более древний институт, ещё более всем понятный институт. Семья, совершенно верно.

Семья была всегда и в разных формах, многие исследователи говорят, какой была семья в палеолите, какие были её версии, но что важно,  что она всегда была сама по себе, причём заметьте, что какое-то время, буквально, ещё на памяти даже наших предков непосредственных, дедушек и бабушек, она не была государственной институцией и это сохранилось в языке — почему мы, например, сожительство без регистрации называем гражданским браком? Кто знает, о чём речь? Потому что настоящий брак – это венчание в Церкви, а вот этот дурацкий поход с получением справки о том, что такая-то и такой-то состоят в каких-то отношениях, то, чего никогда не было в царской России и появилось как некая новация только в 20-х годах уже в Советском Союзе у нас, это всеми воспринималось как нечто ненормальное и ненастоящее. 

И заметьте ранний Советский Союз отрицал брак и собирался его просто уничтожить как буржуазной пережиток, т.е. Советский Союз как флагман прогресса, модерна и всего остального, но потом  трудящиеся женщины стали жаловаться что как-то вот совсем им тяжело, что как-то не это… И идя навстречу трудящимся  женщинам, ввели сначала вот эту расписку. А потом эта расписка обросла таким количеством ритуалов, что уже церковный брак им бы позавидовал, сегодняшние традиции свадьбы это такое эпохальное событие в жизни, с кучей атрибутов, традиций и всего остального.

Итак, мы видим институт, который существовал не только до государства, но и до религии, в какой-то момент был втянут в себя религией, когда религия и церковь был суперинститутом претендовавшим на главную позицию в общей иерархии всех институтов. А потом, когда государство в этой борьбе двух колоссов, двух гигантов всё-таки победило, оно среди прочего оттяпало для себя и брак тоже. То, что всегда было делом двоих и Бога, стало делом двоих и тётеньки из ЗАГСа.

Есть ещё сколько-то институтов существовавших ещё до государства и потом втянутых в себя государством, но сохранивших в себе эти следы ещё до государственного существования. Тут мы с вами даже сможем легко продолжить этот список религию назвали, армия тут называл кто-то, армия существовала и в догосударственном состоянии у людей и до сих пор следы того, что когда-то армия была, а государства ещё никакого не было, они сохранились и мы это сейчас, особенно сейчас это очень хорошо чувствуем.

Например, и школа, вернее не школа в современном виде, а учение, научение, институт передачи знания от старших младшим — это тоже институт, существовавший до государства и долгое время вне государства. Сейчас в нашей стране мы как раз видим очередной этап его монополизации государством и такой арьергардной борьбы частных школ и частного образования за какой-то кусок своей поляны.

Рынок. 

Рынок существовал ещё в те времена, когда не было никакого государства и часто на территориях, где не было никакого государства. И более того, ему как раз некомфортно, у рынка как у института сложные отношения с государством. Ну, вот что такое, например, оффшор, кто знает? Шор – это берег. Имеется в виду вот что: суверенитет у государства в тогдашнем понимании — он есть только  на суше, поэтому торговля не по правилам этого государства велась на борту корабля, находящегося на некотором расстоянии от берега, т.е. без пошлин, без всех этих правил, которыми правитель пытался обложить торговлю, без налогов, т.е. изобретение хитрых и зловредных англосаксов, состоящее в том, что корабль приходит, на лодках туда отправляются все местные и все сделки заключаются на корабле, т.е. формально вне территории этого государства, прямо рядом, но вне и вот это слово оффшор появилось оттуда. Это про то, как институт рынка убегает от института государства. Но в то же самое время рынок нуждается в силе для своей защиты, проще говоря – в крыше, там же деньги, там люди с деньгами, там товары, а вдруг что? Поэтому крыша нужна, силовая, а вот больше ничего не нужно. И собственно, вся эта локковская история ночного сторожа — она же, собственно, об этом, что дайте крышу и отстаньте. И не пытайтесь здесь ничего регулировать, не пытайтесь тянуть отсюда деньги, не пытайтесь тут проводить свою политику, оно всё тут само как-нибудь на этом рынке отрегулируется. Но крыша нужна, чтобы никто не пришёл, не ограбил, не отнял силой, чтобы были обеспечены какие-то базовые правила.

Ну, и вот одним из таких архаичных реликтовых институтов, существовавшем ещё до государства и сейчас почти целиком в него втянутым, но ещё сохранившим свои остатки ещё догосударственного существования, является институт собственности. Мы здесь, поскольку у нас с собственностью происходило последние сто лет, и последние тридцать лет чёрт знает что, плохо понимаем, как это работает, но в общем, когда в детском саду один ребёнок бежит за другим с криком «Отдай, это моё!» — это ясно даже на интуитивном уровне даже любому. Вот собственность непонятно что, а вот «моё» и наоборот «чужое» (ты взял чужое) это очень понятно о чём.  И заметьте, это институт на самом деле, довольно сложный, и сложный в том числе для интеллектуального осмысления. Потому что вот понятно, когда я держу телефон, что это моя рука, это часть моего тела. А вот почему этот телефон, который держит моя рука, он тоже мой? 

При том, что он может остаться спокойно на столе и быть отдельно. И в этот момент, если я, например, отвернулся, а кто-нибудь подбежал сзади, его схватил, утащил, почему он не может этого сделать?

То есть идея что что-то в неживом мире или даже в живом мире, но отдельное от человека, может принадлежать ему — это сложная идея, сложная даже для человека, жившего 10000 лет назад. Эта идея примерно появилась тогда же, когда случилась вот эта  неолитическая революция,  переход от присваивающего к производящему хозяйству, когда люди начали выращивать продукты на земле. Следовательно, встал вопрос: чья земля и чьё то, что выросло на этой земле? И тогда, когда люди одомашнили скот, встал вопрос: чья вот это овца, чья вот это свинья, вот эта корова? Разные исследователи говорят, что собственность началась вот оттуда — именно с присвоения земли и скота. И именно поэтому слово капитал происходит от Capital (уст. относящийся к голове). Имеется в виду голова животного, — количество голов скота, которое имеется у собственника.

Институт собственности породил много разных институтов начиная от рабовладения (то есть собственность одного человека на другого) потому что становится ясно, что если у тебя может быть скот, который принадлежит тебе, то непонятно почему у тебя не может быть говорящего скота, который, так сказать, тоже принадлежит тебе и является твоей собственностью. Ну, и самые первые войны, опять как нас учат исследователи, неолита, это походы за рабами — говорящим скотом.

Институт собственности породил брак как собственность мужчины на женщину, т.е. первый источник брака — это собственность, что вот эта женщина моя и поэтому каждый, кто на неё посягнёт, получит по морде. И это будет совершенно справедливо и по праву.

И в конечном счёте он же породил и институт суверенитета. Суверенитет и есть собственность, возведенная в Абсолют, т.е. это ещё более интеллектуально сложная конструкция, когда некая территория, вместе с живущими на ней людьми, вместе с теми правилами, по которым они там живут, вместе со всем имуществом, которое там находится и тоже кому-то принадлежит — у этого всего появляется хозяин. Хозяин в виде Суверена. 

Причём, изначально, конечно, суверена персонального, поэтому возникновение суверенитета — это про монархический тип власти. Но со временем человечество придумало и более сложные конструкции, например, в Конституции РФ написано, что сувереном является народ. Я не знаю кто это и как с ним поговорить, как с ним договориться, как мотивировать его что-то решить, как его сорганизовать на что-то. И вот в этом смысле кажется, что это просто какое-то пустое сотрясание воздуха и ритуальная фраза. Ну и логичный ответ, что народ только тогда является сувереном, когда существует (внимание!) технология его организации — в коллективного субъекта, способного совершить суверенное действие. Технология, которая где-то хранится, которой кто-то владеет и этот кто-то тождественен этому народу. В отсутствие этой технологии, или при условии, что этой технологией владеет кто-то другой, или ключи к ней, доступ к ней имеет кто-то другой —  ни о каком суверенитете народа ни над чем говорить невозможно.

Но эта технология имеет отношение, заметьте, не к производству, не к потреблению, вообще — не к физическому миру. Это технология организации коммуникативного пространства, позволяющего вот этому сообществу, разным людям, которых мы называем вот этим странным словом «народ», выступить в роли коллективного субъекта и принять какое-то значимое суверенное решение.

А что такое суверенные решения, о которых я всё время говорю? 

Ну вот, раз уж мы немножко о древности…  Люди, которые боролись с религией и любят бороться с религией, они в антирелигиозной пропаганде часто употребляли словосочетание «раб Божий»: ну вот, вы рабы, которые в Бога верят, а мы свободные люди, поскольку в Бога не верим. Но, в координатах Нового Царства, когда Моисей говорил фараону вот эту фразу «я раб Божий», особенно, помните какая там была заповедь номер два, уже в декалоге, в 10 заповедях — какая была заповедь номер два?  Не сотвори себе кумира, ни в том, что на небе вверху, ни в том, что на земле внизу и так далее. Когда он говорил «я раб Божий» — это было революционным политическим манифестом, потому что он говорил — для тех, кто понимает, как был устроен (и до сих пор так устроен) институт рабства, все понимают, что у одного раба не может быть двух господ. И в этом смысле, когда человек говорит «я раб Божий», это означает, что у меня нет и никогда не может быть никакого другого господина на Земле, я не могу быть рабом фараона, я не могу быть рабом никакого человека и никакой силы, существующей на земле, а Бог – Он, знаете ли, трансцендентен. То есть, сказать тогда и в тех координатах, в той этике и логике того сознания «я раб Божий» — означало сказать «я свободный человек, никто, кроме Бога, мне не указ». И настоящая такая инновация, настоящий прорыв всех авраамических религий, кстати, потом  воспроизведённый сначала в христианстве, а потом и в исламе, в координатах уже того времени, что ты не должен, по большому счёту, ориентироваться ни на кого и не должен поклоняться никому, кроме Бога, т.е. это была теология освобождения. И вот когда мы говорим о суверенитете, мы имеем в виду, что в суверенитет — это абсолютная свобода. Когда нет никакой инстанции, которая бы ограничивала тебя в принятии каких-либо решений по поводу того, над чем распространяется твой суверенитет.

А вторая важная вещь про суверенитет состоит в том, что разумеется, если твой суверенитет распространяется на что-то ценное — на собственность «в квадрате» —  понятно, что на это будут покушаться. И к любому суверену, к любому суверенному субъекту всегда вопрос в том, о чем ты, собственно говоря, ответишь за то, что это — твоё? Какой твой «механизм правоприменения и правореализации» твоего суверенного права?

Мы выяснили, что «я имею право», я не «тварь дрожащая». А вот в этом пункте: а чем ответишь, раз ты «не тварь дрожащая, а имеешь право»? А что у тебя есть, чтобы отстоять это право?

Суверенитет всегда покоится, базируется на фундаменте некоторой силы. У тебя есть сила, которую ты можешь применить всякий раз, когда возникает угроза твоему суверенитету, когда кто-то покушается на твой суверенитет. И в этом смысле, когда Путин говорит о ядерном суверенитете, как об абсолютном суверенитете, понятно, что имеется в виду: такой суверенитет в пределе — это способность уничтожить мир в ответ на покушение на твой суверенитет, что, собственно, и делает его абсолютным. 

И вот, возвращаясь к пункту про технологии.

Я сказал, что суверенитет сам по себе — это технология. И у этой технологии должен быть собственник. И если собственник этой технологии отсутствует, то суверенитета нет, он не работает. Технология — это превосходство. Но давайте так: почему в нынешней ситуации у нас в ходе конфликта с Западом есть проблемы технологического суверенитета, а у них её нет? Почему у нас не осталось ни одной технологии, по которой мы бы могли тоже включить в ответ вот это технологическое оружие — отключить их от каких-то технологий. Почему мы ещё недавно, так сказать, боролись за технологическое первенство, а сейчас оказались зависимы по всему спектру, по всем классам технологий?

Это же не происходит по щелчку. Вот мы производим какое-то количество людей, способных (и мы это знаем) изобретать новые технологии. У нас очень много людей, талантливых и ярких, придумывавших и придумывающих ещё всякое такое, чего нет нигде в мире. На чём всё ломается?

Ломается всегда на одном и том же, на той стадии процесса, когда нужно из единственного экземпляра, предъявляемого на выставке какой-то удивительной штуки, которой нет_аналогов_нигде_в_мире, а теперь, пожалуйста, то же самое, но тиражом миллион штук и за 5 рублей, т.е. когда нужно уникальную технологию превратить в продукт массового индустриального стандарта.  

Для этого мало сделать только лишь отчуждаемое описание. Мастерство «в технологию» это так: вот есть автомат Калашникова, его произвели по миру, допустим, сто миллионов штук, но большую часть их этих ста миллионов штук опять же произвели не мы, а кто угодно. То есть вот она – есть отчуждаемая технология, но мы не смогли на этом заработать. Оказалось, что мы, будучи прекрасными изобретателями, мы — никудышные инноваторы, в той точке, где изобретение надо превратить не просто в технологию, но и в капитализированный бизнес.

Вот, допустим, многие знают, что я сейчас активно занимаюсь беспилотниками: везу на фронт «мавики», производства фирмы DJI и сейчас в Севастополе закончился очередной учебный лагерь, где мы бойцов (теперь уже не только кадровых, но и мобилизованных) в два потока учили пользоваться этими самыми мавиками. И, в частности, чему? — обманывать фирму-производителя, обходя те настройки, которые они выставили, чтобы никому не пришло в голову использовать их для тех задач, для которых мы их используем. 

Но, в это самое время, пока мы всё это делаем, пока мы везём вот десятками, сотнями, уже и тысячами эти самые китайские дроны, предназначенные изначально для свадебных фотографов и трэвел-блогеров, на фронт, для задач разведки передовой линии и корректировки огня, в это же самое время пороги многочисленных отечественных учреждений обивают сотни конструкторов, российских, на разных стадиях процесса, которые предлагают альтернативу мавику: вот такой же тактический дрон, с аналогичными характеристиками, собственной разработки.

У нас про это даже есть внутренний, внутри команды, мем «куча изоленты, проводов и термоклея». На что всегда следует примерно один ответ у тех, к кому они приходят: а вы можете то же самое, вот со всеми этими вашими характеристиками, но по цене хотя бы в двести (а не пятьсот) тысяч рублей за штуку, десятком тысяч экземпляров, в ближайшие три месяца, с развитой службой техподдержки, комплектующих, обучением, пользовательским сервисом и всем остальным? Ну, и расходники, понятное дело, и ещё с софтом. В этот момент честный конструктор загрустит и скажет «не смогу», менее честный выкатит ценник. Да, но ценник, сопоставимый по размерам уже с созданием ещё одной корпорации DJI, после чего идёт, естественно, солнцем палимый, на три русские буквы. А мы продолжаем везти мавики.

Будучи в Севастополе, я прочитал лекцию, ту самую, первую лекцию: почём у нас билеты в Современность. Но кроме неё, я прочитал ещё одну лекцию, гораздо более узкому кругу. И, к сожалению, не попавшую в запись, она называется «Почему у нас не получилась инновационная экономика», там я рассказывал и разбирал в деталях, почему не поехал ё-мобиль, почему не получился ё-тафон, почему не выстрелила система «Спутник» и далее по списку, т.е. почему не сработала та самая модернизация и инновационная экономика, которую мы объявили где-то в 2007-2008 году, когда встала задача уходить, так сказать, от сырьевой зависимости и строить высокотехнологичную экономику с высокой добавленной стоимостью и так далее. 

И в общем виде, я там рассказывал много инсайдерских деталей, потому что частично был внутри процесса, многое видел вживую. Но если совсем вкратце, то ломалась всё именно на этом, к сожалению — наше сознание, в том числе сознание государственное, сознание архитектора, оно заканчивало свой проект, своё проектное мышление в том месте, где надо создать прототип, т.е. работающий образец. А дальше как будто бы всё должно получиться само. И наши многочисленные институты развития раздавали миллиардами и миллиардами гранты конструкторам, разработчикам и инженерным командам на создание прототипов и образцов, породив в итоге целую прослойку таких вот профессиональных стартаперов-хакатонщиков, которые бегают от одной раздачи до другой — каждый раз с какой-то жужжалкой, свиристелкой и ещё чем-то таким. 

Но многие из них, даже, я бы сказал — очень многие из них —  не были шарлатаны и то, что они сделали на уровне MVP, на уровне прототипа, было вполне достойно последующей коммерциализации. Но никакой технологии этой коммерциализации у нас, того, что в венчурной модели называется первый, второй раунд инвестирования, после, собственно, посевной стадии, которую они все прошли, у нас не было. И в этом смысле у них был простой выбор: либо загнуться в безвестности и дождаться, когда другие головастые ребята придумывают то же самое, но лучше и значит, быстрее, либо продаться глобальной компании. И в этом смысле наши институты развития превратились, по сути, в хэдхантерские конторы, где за сравнительно небольшие деньги глобальные компании могли скупать наши лучшие мозги, с их уже готовыми проектами и даже оформленными уже какими-то прототипами стартапов. 

Что это означало с точки зрения государства? 

Это означает что вот что: наше родное государство вкладывается в человека ещё до его рождения,  платит разные социальные пособия, декретные, потом оно платит за ребёнка в его детсадовский возраст, потом оно учит его в школе, потом оно учит его в ВУЗе. Вы можете себе представить, сколько мы денег вложили в человека ещё до того, как он даже просто получил диплом? Мы, все вместе, как этот самый верховный носитель суверенитета, многонациональный российский народ. Огромное количество денег мы в него вложили. И вот, наконец, вершина этой пирамиды, высококлассный специалист, обучившийся в российском ВУЗе, получивший прекрасное образование мирового уровня и способный произвести новую технологию, способный создать софт, способный создать прототип, способный создать дрон, способный создать инженерное решение. И он его даже создаёт. И именно в этот момент деньги здесь кончаются. И  единственный способ ему продолжить эту траекторию —  это взять деньги «там». Ну, потому что этой технологии — технологии производства и превращения из уникального прототипа в массовый, серийный, коммерческий продукт — в нашем государстве и в нашей инновационной модели создано не было. 

Мы, когда делали инновационную экономику, мы копировали западную венчурную модель. Но копировали, как всегда, частично и мы её докопировали до посевной стадии, есть предпосевная, дальше посевная. Но дальше там возникает стадия, где ты из прототипа сначала делаешь серийное производство, где ты завоёвываешь долю рынка, т.е. ты, условно, производишь не только продукт, но и спрос, вместе с логистикой, маркетингом, продажами и всем. 

И каждая из этих стадий — это пороговое увеличение денег, т.е. если, допустим, чек на посевной стадии, там порядок – это миллионы долларов, на первом раунде порядок — десятки, а иногда и сотни миллионов долларов, то на втором раунде — это часто бывает даже миллиарды долларов, в  западной, в американской венчурной модели.

Но есть нюанс. Для любого венчурного фонда восемь из десяти сделок именно такие — это нормально, потратить чек, условно, в 20 миллионов долларов и на этой стадии обнаружить, что там нет проекта, нет продукта, нет рынка, проект надо закрывать. Потому что оставшиеся две, если они взлетают, они покрывают все потери от этих восьми.  

Но у нас «институт развития» тратит деньги не частного венчурного инвестора, а тратит деньги бюджетные, и в этой ситуации выясняется, что если он их потратил, а продукт не взлетел, получается, что он зря спалил народное добро. Логично за ним прислать прокурора. Ну и, учитывая эти риски, наш венчурный госкапиталист как себя поведёт, в общем случае? Он сделает всё, чтобы, не дай Бог, не потратить никогда и ничего. Он будет ходить на Питерском экономическом форуме и рассказывать всем, говорить одну и ту же ритуальную фразу про то, что в России нет проектов, у нас вот куча денег, но нет проектов соответствующего качества, чтобы могли в них инвестировать. А на самом деле у него там толпой стоят вот эти люди с проектами, но он никогда не даст им ни рубля, потому что, в первую очередь, он будет думать не о том, получится у них или не получится, а о том, посадят его или не посадят, если вдруг нет.

А китайцы, вообще, заметьте, даже не пытались копировать американскую венчурную модель. Они с самого начала пошли вообще по-другому пути, они исходили из того, что такого количества свободных венчурных денег из фондов для всех этих раундов у них в экономике нет, и никогда не было, и не будет, поэтому они пошли своим интересным путём, что примерно переводится на русский язык как вертикально интегрированная компания.

Выглядит это так: партийное руководство ставит задачу создать высокотехнологичную компанию с миллиардной капитализацией в сфере технологии связи. Ответственный товарищ, уполномоченный партией, которому это поручено, идёт на такой же венчурный рынок и скупают все вот эти стартапы, такие, про которые я сказал куча_изоленты_проводов_и_термоклея. И говорит им: «Ребята, вы классные, у вас классный продукт, но теперь выкиньте его в урну, вот вам зарплата и вот вам участок, делайте, пожалуйста, бесколлекторные двигатели для дронов».

То есть для вот этого ответственного товарища от Компартии его стартап – это то, что он сдал некий экзамен на свою профессиональную состоятельность, что он что-то понимает в этой теме и ему можно что-то поручить. И дальше он им это поручает. И вот так именно возникла компания DJI, которая сначала пропылесосила весь китайский венчурный рынок на предмет разработчиков всего, что связано с беспилотниками: софта, аэродинамики, аккумуляторов, оптики, всего, чего угодно. А потом точно так же пропылесосила и мировой рынок, все компании, все команды, которые им захотелось, они скупили. Сейчас в  DJI работает 7,5 тысяч только инженеров, только инженеров-разработчиков и большинство из них когда-то были стартаперами, у каждого из которых когда-то был свой вот этот изолента_провода_и_термоклей. 

Надо сказать, что в целом вот это – путь, и именно по этой модели возникли там ZTE, Huawei, Xiaomi и дальше всё остальное, что мы видим сейчас на наших прилавках в виде мирового класса китайских брендов.  То есть, оказалось, что эта модель — модель вертикально интегрированных компаний, которые тащат, тащат тему, начиная с посевного уровня на уровень миллиардника, т.е. rорпорации с миллиардной капитализацией, работает даже лучше и быстрее, чем американский, потому что в штатовской модели венчурной экономики среднее время роста компании от стартапа до миллиардной капитализации примерно одиннадцать лет, а в китайской – шесть с половиной, при меньших затратах.

И заметьте, ещё раз, вишенкой на торте: в обоих случаях, описывая и американскую, и китайскую модели, я говорил о технологии. Но это технология даже не производства технологий, а это технология производства компаний, корпораций, способных превращать технологии из новаторских разработок в массовый серийный продукт, а ещё и зарабатывать на этом деньги.

Ну и это, я думаю, сейчас уже объяснять не надо, когда нас столько лет обвиняли в том, что мы используем там газ, как энергетическое оружие, а сейчас выяснилось, что и iPhone в ваших руках — это оружие, и ваша платежная карточка — это оружие, и ваш автомобиль — это оружие, и далеко не в ваших руках. И примерно вся предметная структура повседневности, которая вас окружает, это на самом деле оружие.

Оружие, которым по вам в любой момент могут ударить, причём, даже не когда вы в чём-то там провинились, а когда ваш президент с кем-то там поссорился, т.е. произошло что-то политическое и ваши деньги вдруг превратились в тыкву, ваш автомобиль вдруг превратился в тыкву, ваш гаджет вдруг превратился в тыкву. Вы стали жертвой вот этого оружия нового типа.

Ну, и чтобы вас долго не мучить, выхожу на финальный тезис, которым свой краткий спич и завершу. 

Особенно пиарщики, но вообще сейчас — уже все, знают вот этот хрестоматийный анекдот про мышек, которым надо стать ёжиками.

На всякий случай, для тех, кто его не слышал, расскажу его ещё раз. Мышей достал кот, всё время их ловит и ест. И они, чтобы решить проблему, пошли и нашли консультанта – филина. И спрашивают: филин, вот нас убивает и ест кот, нам надо что-то делать. Филин так почесал за ухом, посмотрел, подумал, ещё раз подумал и сказал: «Ну вот, мышки — они же такие гладенькие, у них шёрстка гладенькая, они же такие беззащитные, поэтому кот своими когтями их легко вот так цепляет и ест, а ёжики — они такие же мышки, но только у них иголки, поэтому кот лапками своими ранится, а съесть их не может. И поэтому вам, мышки, надо просто стать ёжиками». Они такие: «Ура! Мы поняли!» И радостно побежали, обрадованные новым знаниям, как им спастись. Но где-то на полдороге у одной из них перещёлкнуло, они возвращаются и говорят: «Филин, а как нам стать ёжиками?», на что Филин сказал: «Ну, извините, я консультант по стратегии».

Анекдот бородатый, его знают почти все, но никто не знает, как было на самом деле. А на самом деле было по-другому. В тот момент, когда мышки вернулись к филину с этим уточняющим вопросом, филин закряхтел, полез на книжную полку, достал оттуда очень древнюю книгу, алхимическую, открыл на нужной странице и начал им рассказывать, что делать. И как им будет трудно, как они будут мучиться, как иголки будут прорастать прямо сквозь кожу, какую невыносимую боль они будут испытывать в эти моменты, как несколько поколений будут не знать, как именно им совокупляться друг с другом, и мучительно искать в ходе секса те места на теле, где иголок нет. Какие гигантские трудности будут во взаимоотношениях у детей, у которых уже есть иголки, с родителями, у которых их ещё нет, как это тяжело и мучительно, преодолевая себя, становиться другими. Мышки вздохнули. Всё поняли. И решили, что лучше пусть уж этот кот ест их дальше. А чтобы не выдавать никому свою вот эту свою слабость, они просто спалили филина, как негодного консультанта, рассказав явную брехню о том, что именно он им сказал. И назвали свою беззащитность «традицией». 

И финальный мой тезис отсюда будет такой, что, столкнувшись с противником, который не просто более современен, но и обладает большей динамической устойчивостью, с точки зрения разработки, внедрения технологии под задачу, больше адаптивностью и так далее, мы, по большому счёту, имеем два варианта: или измениться, т.е. стать ёжиками, или погибнуть, то есть быть съеденными. 

И дальше, соответственно, весь вопрос в том, как мы отреагируем: либо мы найдём в себе способ освоить технологии динамической устойчивости, иначе говоря, технологию общественной коммуникации вокруг и по поводу не только технологических, но и социальных изменений, которые нам необходимы для того, чтобы победить, — либо мы должны приготовиться к роли жертвы. Менять придётся чуть более, чем всё. Одними иголками, прорастающими сквозь шерсть, не отделаешься. То есть путь к победе лежит через такие масштабные изменения всей нашей социальной архитектуры и всей нашей коммуникации внутри самих себя, что для многих это станет непосильным бременем. А для некоторых, надо понимать, конечно, гораздо более приемлемым вариантом является немедленная капитуляция. И, собственно, чем выше человек сегодня стоит в своей сегодняшней социальной иерархии, тем более приемлемым для него вариантом является немедленная и безоговорочная капитуляция, потому что любой другой сценарий для него хуже. 

Но для нас с вами вопрос технологического суверенитета — это не вопрос того, насколько мы в состоянии быстро придумать какой-то очередной новый дрон, а вопрос, насколько мы в состоянии будем быстро придумать такое общество и такую систему коммуникации внутри нас самих, которая, в отличие от нас нынешних, приведёт нас к победе.