Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
- Закон
Итак, одна из ключевых трансформаций, которую претерпел институт армии после патриархатного переворота — появилась возможность из чисто военного вождя дорастить «просто» вождя, с куда более широким набором функций. Появилась роль Правителя. Законы Хаммурапи появились исторически почти тогда же, когда и заповеди Моисея. И то, и другое есть акт экспансии одного института на территорию другого: в первом случае — со стороны Власти, во втором — со стороны Веры; и в обоих — на территорию Суда и Права.
В латыни есть два корня, относящихся к закону, но имеющих разную природу. Это jus (откуда «юристы», «юстиция» и «юриспруденция») и lex (откуда «легальный», «легитимный»). Они отражают двойственную природу правовых установлений в институциональной реальности того времени. Jus связан с Юпитером, это закон, проистекающий из прямо выраженной воли сакральной инстанции, высшей божественной справедливости. Lex — c «человеческим» обычаем, чем-то установленным людьми, и это относится к правотворческой деятельности власти. Римлянин бы сказал, скорее всего, что заповеди Моисея — это ближе к jus, а законы Хаммурапи — к lex.
При этом мы видим, что тот изначальный, исторический институт суда довольно долго сопротивлялся своему поглощению как той, так и другой стороной. Эхо этих битв мы видим даже сейчас — например, у кавказских народов, где адаты до сих пор обороняют свою всё время сужающуюся территорию и от законов государства, и, с другой стороны, от шариата. Но куда более богатый материал даёт библейская Книга Судей — там видно, что и у Илия, и у Самуила роль судьи превалирует над ролью жреца и «пророка», а не наоборот; и речь Самуила по поводу рисков, связанных с появлением «царской» власти — в своём роде идеальный образец «догосударственной», а точнее «внегосударственной» законности. С религией у еврейских законодателей и судей были более сложные отношения: поскольку у них не было ничего похожего на различение jus и lex, они имели склонность приписывать непосредственно гласу Божьему не только заповеди на скрижалях, но и многочисленные мелкие нюансы регулирования повседневной жизни евреев, изложенные в Левите и Второзаконии, что создаёт им гигантские проблемы даже и по сей день — но они выкручиваются благодаря многоэтажной системе толкований. Та же трудность многими веками позже возникла у мусульман, поскольку шариат изначально создавался как правовая система для уже немаленького к моменту смерти Пророка государства; и им приходится строить сложнейшие системы сочетания шариатского права («jus») с актуальным светским («lex»).
Ключевое тут то, что в результате этого поглощения старого института двумя «хищниками» неизбежно встал вопрос — до сих пор, кстати, корректно не разрешённый — о «правоустанавливающем субъекте». Видно, как маялся Карл Шмитт в своей «Политической теологии», пытаясь именно как теоретик права обосновать свою концепцию суверена как одновременно преступника и правоустановителя; выйдя из ситуации через формулу «суверен — это тот, кто объявляет чрезвычайное положение». Суть проблемы вот в чём. Если право исходит от Бога — значит, правоустановление это дело жрецов. Но если власть монарха тоже исходит от Бога — значит, он может это делать и сам, без оглядки на служителей культа.
При этом на задворках сознания всё ещё осталась историческая память про то, что когда-то давно, когда ещё ни жрецы, ни военные вожди не претендовали на роль правоустановителя, всякое изменение в наборе правил требовало какой-то процедуры получения всеобщего согласия на это. Тут тоже сидит один весьма древний и когда-то вполне самостоятельный институт, который мы сейчас знаем под импортным названием «парламент». Но вообще-то он восходит едва ли не к вечерним посиделкам племени у общего костра времён палеолитического «укрощения огня». У самых разных народов, в самых разных культурах, эпохах и частях света это в той или иной форме существовало. К различным формам этого института относятся и афинское народное собрание, и римский сенат, и церковные соборы, и что угодно от викингских риксдагов до новгородского веча, от арабской шуры до монгольского курултая.
Из интересного — в самых разных эпохах и культурах можно проследить прямую зависимость между степенью влияния «народного собрания» и вовлечённостью граждан в дела войны. Чеканная формула Франклина — «демократия это пространство договорённостей свободных вооружённых мужчин» — более-менее работает даже применительно к «городам-государствам» ещё шумеро-аккадского Междуречья, где, между прочим, тоже были свои «народные собрания».
Но по-настоящему интересным вопрос легитимного правоустановителя становится тогда, когда мы выходим в пространство так называемого «международного права» — то есть на надгосударственном этаже. Особенно при условии, если там нет ни монопольно доминирующей военной силы, ни единой веры в общего для всех бога, ни какой угодно признанной процедуры организовать любой представительный орган.
Собственно, это одно из главных «яблок раздора» нынешнего конфликта — пресловутый «порядок, основанный на правилах». С нашей стороны звучит нескончаемый поток ехидства по поводу этих «правил», которые никто никогда не видел, не обсуждал и под которыми не подписывался. С «той» же стороны звучит вполне прозрачный намёк: этот порядок и эти правила установлены по единственно возможному праву — праву доминирующей силы. Говорить вслух неудобно, но вы же не дети, должны понимать. Ах, не понимаете? Ну, эээ, попробуйте оспорить.
Казалось бы: а зачем вообще оказался нужен этот «порядок, основанный на правилах», и что мешает оставаться в рамках вполне признанной всеми старой системы международного права? Но тут повторю банальность: одно из измерений нынешнего конфликта — это спор миропорядка образца 1945-го с миропорядком образца 1991-го. И дело тут не только и не столько в том, что изменился баланс сил между государствами-правоустановителями образца 1945-го, «клубом держав-победителей во II мировой», по желчной формуле Эрдогана. Дело в том, что с тех пор на повестке оказался целый ряд вопросов, требующих хоть какого-нибудь регулирования и в то же время принципиально нерешаемых в формате каких угодно межгосударственных договорённостей — даже при условии, что все основные государства имели бы добрую волю совместно работать над их решением.
Это имеет прямое отношение к главной теме моего большого текста — «миру без государств».
Продолжение следует
