Предметность музыки

Вгрызаюсь в «Музыку как предмет логики» Лосева.

На первых страницах, честно говоря, даже задохнулся от обиды и возмущения: как же так мой любимый Лосев до такой степени мог себя обманывать? Я понимаю, что тогда была середина 20-х, он спорил с материалистами и физиократами разной степени вульгарности… но утверждать вот так, безапелляционным тоном, что в музыке нет «обычных» материальных и пространственных категорий? Мне кажется, споря с материалистами и отстаивая самобытность «эйдоса», Лосев впал в противоположную крайность — полного игнорирования взаимосвязанности материального, психического и «эйдосно-логосного».

Счас попробую объяснить, о чём я. Ведь с первобытных времён слух всегда был для человека важнейшим источником информации об окружающем мире — некоторые вообще утверждают, что до определённого момента более значимым и заслуживающим доверия, чем зрение. Скажем, блеяние травоядного и рык хищника — это не просто звуки, но и сигналы по шкале «сильный-слабый», «опасный-безопасный», «большой-маленький» и т.п. Грохот падающих камней — это свидетельство о перемещении именно что большого и тяжёлого. Собственно, почему такое впечатление на древнего человека производят гром и молния? И то и другое — свидетельство события, которое, с точки зрения чувств, до громадной степени превосходит по масштабу любое «человеческое». И при этом предельно конкретно, адресно: отсюда идея про связь этого события с волей некой божественной личности.

То есть любой звук, хотим мы этого или нет, обременён для нас массой атрибутов именно что «материального», «пространственного» свойства. Низкое-высокое, тяжёлое-лёгкое, твёрдое-мягкое, быстрое-медленное и т.д.: всё это не только «можно» выразить в звуке, но и любой звук всегда несёт в себе тот или иной «материальный» атрибут или сигнал. Уж в природе-то он совершенно точно никакая не абстракция.

Другой вопрос — его Лосев, увы, не ставит — является ли это сущностью звука, или же только внешними по отношению к самому звуку нашими особенностями восприятия? Грохот симфонического оркестра бьёт по барабанным перепонкам не слабее камнепада — однако ж, в отличие от камнепада, не свидетельствует ни о каком масштабном событии в физическом мире. А ведь древний человек, зажав уши, наверняка бежал бы из концертного зала в ужасе — ему трудно было бы объяснить, что на самом деле ничего такого страшного не происходит.

Живи я в 20-е, я бы, наверное, следуя логике Серебряного века, сказал бы, что музыка доносит до нас свидетельство о вещах и событиях не нашего, а некоего другого, потустороннего мира, «небесных сфер» каких-нибудь. А в конце 90-х — что в некой «виртуальной реальности», созданной или угаданной композитором.

А вот сейчас думаю, что академик Павлов был, в сущности, не так уж и неправ. И что физиология и нейрология музыки — только не тупая, а тонкая — дала бы, наверное, гораздо больше, чем попытка вывести её в чистую абстракцию. Разговор о музыке как об игре потока чувств, stream, бегущий по нервным волокнам и переливающийся из одного в другое — на той самой удивительной грани, где «слово» (знак) становится «плотью» (биологическим импульсом) и через это преобразует «материю». Тут, собственно, на ум приходит И.А.Ефремов — в особенности гиринская лекция из «Лезвия бритвы», где он эстетику физиологизировал. В конце концов, не есть ли танец образ человека, движимого музыкой и выражающего, продолжающего музыку самим собой? То есть музыка как то, что управляет нейронами, и самой биологической сущностью через них.