Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Не склеилось у меня уехать на воскр в деревню — в последний момент буквально.
Зато сегодня к корням приобщался. Ходил на 80-летие главного из своих школьных учителей, преподавателя литературы Ю.А.Халфина, и не куда-нибудь, а в 57-ю школу, где он ныне преподаёт. Юлий Халфин — друг Генриха Батищева, философского наставника Павловского, и школьный же учитель Елены Пенской, с основания и по сей день редактирующей «Культуру» в РЖ. И создатель школьного поэтического (полифонического) театра, в котором со сцены читают стихи и делают целые спектакли из стихов русских классиков. И по сей день читают — а он по сей день преподаёт.
Было так. Мне всегда и везде ставили пятёрки. Моя покойная мама, настоящая деревенская перфекционистка, категорически от этого страдала. «Я хочу найти учителя, который будет ставить тебе двойки!» И нашла.
В тот самый день, когда трое президентов решали в Беловежской Пуще судьбу СССР, я приехал к Халфину домой в гости — ещё до перехода в ту школу, где он преподавал. Античный персонаж, гипсовый бюст Сократа в очках, с голосом, специально заточенным под декламирование Илиады. Я был впечатлён, а он — категорически нет. Пятёрки-то мне понятно за что ставили — за память на стихи, умение их громко декламировать, пафосно и возвышенно, с обилием эпитетов комментировать в сочинениях, а также и писать свои собственные, в стиле если не «взвейся-развейся», то «о русь, о грусть». Для ЮАХ всё это была решительная туфта, о чём он мне и заявил вместо здравствуйте.
Моё сообщение, что главный мой поэт Маяковский, он встретил также крайне скептически, присоветовав повнимательней читать Пушкина (это уже потом, через три года, я в первом своём журнале публиковал его эссе о Маяковском «Тринадцатый апостол», которое «поставило» мне Маяковского, почитай, насовсем). Ну, а у меня на втором же или третьем уроке, после того, как повозили меня носом в грязь, возник против Халфина бунт и длился полгода минимум.
Перелом произошёл на Достоевском. ЮАХ рассказывал нам скорее бахтинского Достоевского, со всей этой «полифонией» и «сценичностью Петербурга», но рассказывал так, как из Бахтина вычитать было в принципе невозможно. Причём рассказывал целую четверть, вопреки любой и всякой программе, тщательно разбирая произведение за произведением — от «Бедных людей» до «Карамазовых». Но важнее тогда мне были даже не Карамазовы (хотя Алёшу я поверял собой, благо из Оптиной уезжал почти как он, разве что не было при том никакого специального Зосимы). Важнее были «Бесы» и, соответственно, Ставрогин. Годы-то были понятно какие — 92-93; типаж старшего Верховенского не только нас повсюду окружал, но и, почитай, «дискурсом» рулил, при восседающем в Кремле капитане Лебядкине. А я тогда решал подростковые драмы, слушал Летова, писал, вопреки Халфину, стихи (уже не показывая их в школе), и бунтовал абсолютно против всего, что только мог видеть. Собственно, он и Ницше, естественно, пришёлся именно на тогда, на 14, причём сразу начиная с «Антихриста».
В общем, на уроках литературы я ещё продолжал внешне фрондёрствовать и валять ваньку, но внутренне начиная с Достоевского уже сосредоточился и настроил внутренний слух на приём. Переваривал долго, жостко, месяцами пропуская всё это через себя и вконец измучив всех родственников, маму особенно — ей-то ни в деревенской школе, ни в воронежском строительном институте никаких Достоевского с Ницше никто никогда не рассказывал, она их со мной вместе проходила, «на живом», так сказать.
А театр — принял. Ахматова и вместе с ней весь «серебряный век» как «жена Лота», застывшая в полуобороте взгляда на гибнущую в огне родину, Есенин с его «видели ли вы» и «чёрным человеком» — всё это уже не столько уроки, сколько репетиции спектаклей. «На реках вавилонских», в том месте, где «пришли враги и сказали нам», я был врагом, который выступает из темноты и требует «спойте нам песни сионские!» И мне по сей день хочется быть именно таким вавилонянином, который жаждет слушать и запоминать песни своих врагов, даже уже поверженных.
Даже не знаю, чем закончить. Халфинский юбилей стал неожиданным посланием из почти забытого уже моего отрочества, такой напоминалкой, о чём мне в 14-15 приходилось спорить с карамазовским бесом. Но шифр послания — а оно ведь про сейчас, не про тогда! — я пока не могу разгадать.
