См. предыдущую запись.

В этой главе я пытался понять, насколько реалистично выполнить «мягкий» сценарий модернизации, предусмотренный в Стратегии-2020, и что для этого нужно.

—————

Мягкий и жёсткий сценарии

Далеко не всегда «мягкий сценарий» означает меньшие жертвы и лучшие перспективы. В ситуации, когда государство оказывается одновременно и перед фактом утраты содержательных основ своего существования в результате тотальной  смены всей повестки мировой политики, и перед новыми, невиданными ранее проблемами, «мягкий сценарий» — это гарантированный путь к катастрофе, на выходе из которой всего лишь снова встают всё те же вопросы, и всё та же оппозиция «мягкий-жёсткий».

Так, применительно к сегодняшнему моменту не будет большим преувеличением сказать, что сейчас мы, выйдя из почти двадцатилетнего штопора постигшей нас катастрофы, оказываемся ровно перед теми же задачами, которые уже стояли перед нами во второй половине 80-х гг., и по поводу которых начиналась в своё время «перестройка».

Неэффективная и коррумпированная элита. Растущий разрыв в уровне потребления между высшими и низшими слоями общества. Архаичный, переставший соответствовать требованиям времени экономический уклад. Деградация политического языка и официальной идеологии. Кризис национально-территориального устройства. Неспособность системы решать задачи инфраструктурной модернизации. Отчуждение большинства граждан страны от крупной собственности, будь то недра, земля или заводы. Отсутствие массового слоя экономически активных собственников. Низкое качество жизни — жильё, здравоохранение, образование, экология и т.д. Низкие темпы роста экономики. Падение боеспособности армии. И т.д., и т.п.

Всё это — повестка дня перестройки. Это вопросы, поставленные и вынесенные на её бесконечные «съезды» — ни один из которых, разумеется, не мог решить вообще ничего. Но все эти же вопросы стоят перед нами и сегодня, причём некоторые — даже в усиленном, гипертрофированном виде по отношению к ситуации двадцатилетней давности. Фактически, в результате событий 1987-1993 г. — т.е. в результате реализации «мягкого сценария» — мы потеряли двадцать лет. В течение которых эти и многие другие вопросы оказались попросту заморожены, отложены до момента решения одного-единственного, куда более вопроса: увидит ли государство Россия завтрашний день, или рассыплется вдребезги, как рассыпался СССР?

Наше счастье, что ни в одной из соседних стран за весь этот период так и не появилось никого, кто бы пришёл за нами так, как пришла в 41-м году «единая Европа» (в её гитлеровской редакции). Всем было не до нас: мы барахтались в собственных проблемах сами, в то время как мировые лидеры лишь пользовались нашей слабостью и смотрели сквозь пальцы на большинство наших проблем. Но сейчас ситуация меняется, и меняется необратимо. Других двадцати лет, которые можно потратить так, как мы потратили эти, у нас попросту нет.

И всё же: есть ли у сегодняшней России какие-либо шансы на «мягкий», бескатастрофный сценарий модернизации — экономической, технологической, культурной?

Традиционная претензия к нынешней российской власти — что при ней плохо работают так называемые «лифты вертикальной мобильности», т.е. те социальные механизмы, которые обеспечивают приток свежих кадров на вершину социальной иерархии. Увы, большинство крикунов, требующих немедленной «ротации элит», «смены панелей», «кадровых обновлений» и т.п., главного, как правило, не договаривают. Реальный драматизм тезиса о кадровой революции состоит в том, что лифты вертикальной мобильности нормально работают только в том случае, если они работают в обе стороны — как «вверх», так и «вниз». Иными словами, для того, чтобы открыть «сто тысяч новых вакансий», нужно, чтобы начали работать механизмы освобождения занимаемых должностей. Как мягкие — в виде перевода отставников в состав экспертных структур, в кадровый резерв власти и просто на почётные синекуры, так и жёсткие — в виде перемещения с «тёплых» мест на «прохладные». В сегодняшних условиях, когда коррупционные склейки — это и не склейки уже, а единые административно-хозяйственные комплексы с прямой и быстрой конвертацией власти в деньги и денег во власть, это означает практически невозможность «мягкой» ротации кадров — даже почётно-пенсионные синекуры имеют тенденцию к превращению в клановые сообщества.

В этом смысле преимущество «жёсткого сценария» — в том, что при нём процесс обновления кадров устроен не в пример более просто. Не нужно задумываться о том, куда девать тех, кто смещается с высоких позиций,  и как они будут использовать свои знания и связи в качестве отставленных и обиженных. Их можно  либо расстрелять, либо посадить, либо, на худой конец, отправить на картошку. И ни у кого не возникнет по этому поводу вопросов — поскольку у любого, кто решится их задать, появится шанс повторить ту же траекторию.

Я — последовательный сторонник «мягкого» сценария. Но именно поэтому я считаю необходимым делать его более надёжным и гарантированным, чем жёсткий.

В пользу жёстких сценариев всегда говорит прочность инструментов. Мягкий же сценарий должен проводитьcя в жизнь более твёрдой рyкой, чем жёсткий. Он меньше допускает слабости, он оставляет куда меньше пространства для сомнений и колебаний, и не оставляет вовсе для метаний и непоследовательности.

Кроме того, мягкий сценарий — это целый ряд дополнительных условий, требующих отдельной работы по его обеспечению. Например, мягкий вариант требует гарантий, что в ближайшие 20 лет не случится масштабная война, в которую мы окажемся втянуты. А следовательно, дополнительные усилия по поддержанию международного мира тоже должны быть естественной частью любого »мягкого» варианта.

Любое промедление всегда увеличивает шансы жёстких сценариев; любая потеря или ослабление контроля компенсируется ростом жестокости. Я с симпатией отношусь к умеренным и вменяемым политикам 1917 года, и с недоверием отношусь к фанатикам типа Ленина, но я не хочу разделить судьбу этих умеренных, уступив cтрану какому-нибудь «ильичу» с броневика. И это — предельная рамка любой умеренности. Надо учитывать опыт поражений, но нельзя повторять, воспроизводить снова пораженческую логику.

Установка на минимизацию насилия — но не в ущерб задачам! «Жалеть — значит не жалеть!» — принцип генерала Панфилова. Идея минимизации насилия означает, что там, где его возможно НЕ применять, его НЕЛЬЗЯ применять. Но это значит также и то, что там, где его НЕвозможно НЕ применять, применять его необходимо; и любой отказ от этого принципа означает передачу власти в руки какого-то другого субъекта.  Который, естественно, самой логикой маятника инферно обречён на бОльшую жестокость и бОльшее насилие, чем предшественник.

Причина этого — в том, что политические задачи, будучи поставлены и приняты всеми, дальше начинают жить в своей логике, и может оказаться, что эта логика перемалывает или отменяет их постановщиков.

Эффективное государство

«Эффективное», или «конкурентоспособное» государство — любимая мантра российского руководства последних лет. Вместе с тем всегда как-то упускается из вида тот факт, что не существует взятой отдельно «экономической эффективности»: любая эффективность релевантна тому кругу задач, которые решает система. Дожить до завтра, построить мост и т.п. Эффективность — прилагательное.

Отсюда вопрос: «эффективное государство», о котором говорит Путин — оно эффективно для чего? Эффективный менеджер — в чём? В решении задач и достижении целей, которые ставит собственник, хозяин, субъект.

Постановка же целей (имеется в виду базовое целеполагание) вообще не подчиняется логике эффективности: например, может быть поставлена задача умереть, и тогда твоя эффективность определяется единственным критерием: жив ты ещё или нет (в первом случае ты — неэффективен).

Кто субъект у нас? Власть (Путин) говорит «народ», ибо государственное устройство — демократия. Почему в это так мало верят? Потому что устарели, несовершенны или не работают механизмы рационального построения «народной» субъектности. То есть механизмы демократии — согласования и оформления воли, институты обеспечения целостности народа.

Поэтому вновь актуальны оказываются старые, мистические механизмы коллективной субъектности — через персонализацию власти, холизм и идеализм. Когда отключается свет и тепло, люди палят лучину и жгут костры (в т.ч. и на полу квартир), потому что тогда единственная альтернатива — это замёрзнуть в темноте.

Пока не будет рабочей версии автомобиля, мы будем ездить на гужевом транспорте; потому что иначе придётся стоять на месте. Но мы хорошо понимаем, что далеко на птице-тройке уехать сегодня не получится.

Да, у демократии есть проблемы; и о некоторых мы пока не знаем, как их решать. Но мы уверены: единственный путь — это развитие демократических институтов, причём не только экстенсивное, но и творческое. Однако это развитие должно быть гарантировано от «уроков перестройки», и поэтому жертвой его не должна становиться целостность общественной системы. А потому программа действий — не ломать государство и не пытаться его переделать, но подчинить его исторической задаче, заставить его работать на неё.

Мобильное государство

Главный вопрос, который необходимо ставить, решая задачи развития, это вопрос об инструментах. Демократия — это инструмент. Экономическая политика, и даже экономическая идеология — тоже, в конечном счёте, инструмент. Причём под разные задачи подходят разные инструменты.

Понятно, что советская система гораздо легче решала крупные инфраструктурные задачи (вроде строительства общестрановой энергосистемы или организации крупного машиностроения), нежели, скажем, задачу обеспечения каждого советского гражданина телевизором, холодильником и зубочистками нравящегося ему фасона. Экономика, целиком основанная на частной собственности, напротив, может легко построить десять автозаводов с выпуском по миллиону автомобилей, но при этом неспособна решить транспортную проблему в городе-миллионнике. Советский человек не мог купить себе недорогую качественную автомашину; сегодняшний может — зато обречён стоять на ней в пробках, тратя на дорогу ровно в два раза больше времени, чем раньше, когда ездил на автобусе и метро.

Отраслевая структура экономики, баланс отраслей диктуется исторической ситуацией и теми задачами, которые она ставит. Скажем, разрыв «косыгинской» эпохи состоит в несовпадении структуры экономики (в частности — размеров госприсутствия) и стоящими на повестке политическими задачами («yдовлетворение всевозрастающих потребностей трудящихся).

Размеры госyчастия в экономике должны определяться не догмами господствующей экономической доктрины, а рамкой задач развития.

Этатизация и деэтатизация экономики — зависит от того, какая стоит основная проблема и основная задача. Скажем, если космос и бомба — государства должно быть много; если тёплая вода в каждом доме и отпуск в Турции —  государства должно быть как можно меньше.

Соответственно, требование эпохи — мобильное государство, т.е. способное быстро наращивать и быстро сокращать своё присутствие в экономике и меру контроля, а также строить коалиции аd hоc и партнёрствовать с частными субъектами, как крупными, так и большими сообществами мелких. Причём не жёсткие, а гибкие, существующие лишь до тех пор, пока существует общая задача, а постоянными держать лишь «лёгкие» переговорные площадки, на которых можно «сверять часы».

А значит — «приватизация» и «национализация», проводимая «штатными» механизмами системы, в короткие сроки и во взаимовыгодном партнёрстве с частными субъектами; но в рамке общестрановой задачи.

Соответственно, демократия должно работать как коммуникативной механизм определения и согласования общих страновых приоритетов. Выборы должны превратиться в открытый тендер программ перспективного развития страны, а партии — в интеллектуальные штабы по разработке и обкатке этих программ, со своими интеллектуальными школами. Государство-губка, впитывающее и организующее ресурсы, капиталы, кадры и столь же быстро их отдающее.

Тем самым демократия — мотор экономики, а не её бесконечная головная боль.