Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Читал сегодня Троцкого о Сталине. Года четыре, мало три назад я бы даже и не открывал Троцкого — кой толк учиться у лузера? Сейчас по-другому: сейчас я понимаю, что опыт поражений — ценнее опыта побед. Для готовящихся побеждать, разумеется.
Драматургия конфликта двух ленинских «преемников» меня давно уже заводит. В отношении к Сталину я прошёл, кажется, все существующие сейчас версии: от раннеперестроечной ненависти к исказителю идеалов и палачу ленинской гвардии до оголтелого ура-сталинизма прямо анпиловского образца. И все отбросил. Самая последняя из актуальных для меня трактовок — это версия про заурядного «уважаемого кавказца» с калибром директора овощебазы, выдвинутого историей в мировые лидеры и на троечку с жирным минусом справившегося с непосильной для себя ролью (не в последнюю очередь благодаря способности чувствовать свой калибр). Но чем больше читаю разного, тем меньше меня устраивает и она.
Троцким я всерьёз заинтересовался значительно позже, чем Сталиным. Во многом, «вы будете смеяться», благодаря Мите Ольшанскому. Долгое время Троцкий для меня вообще был своего рода приложением к дискуссии о возможности построения социализма в отдельно взятой стране, т.е. о суверенитете в итоге. Разумеется, в ней я был на стороне Бухарина и Сталина, троцкистская же позиция же мне казалась заведомой ошибкой даже не на политическом, а на культурологическом уровне. В том плане, что Троцкий, в силу своей культурной маргинальности и идейного космополитизма в принципе не пог понять/принять гигантскую роль института государства. Он мыслил мировыми процессами, классовой борьбой и т.д., как если бы они шли сами по себе, без государств.
Ленин, сын русского провинциального чиновника, не дал в этом смысле себя обмануть никаким марксистским теоретическим разводкам; у него идея государства в крови сидела и «отмирать» ни разу не собиралась. А Троцкий, выходец из галутного еврейства, поколениями жившего в пограничье, где никакой твёрдой власти сроду не было, этой материи попросту не чувствовал. Сталин, впрочем, тоже ведь из пограничья — но другого, кавказского, где борьба за власть (неотличимую по внешним формам от «просто» насилия) ведётся постоянно, составляет часть жизненного уклада. Плюс — эта болезненная кавказская чувствительность к статусам и статусным иерархиям.
Именно этой чертой троцкизма — стремлением делать политику «без государства», игнорируя как несуществующие формальные институты власти, либо пытаясь обратить их в ничто через заколдованный круг «перманентной революции», я объяснял и феноменальную востребованность троцкизма на Западе. В отличие от всех других «русских» версий коммунистической идеологии. Им легко: у них государство совсем другое место занимает в ментальности, чем у нас. «Русская мысль имеет характер географический», сказал Чаадаев; я бы даже заострил: мы попросту не умеем корректно мыслить о политике в отрыве от карты, от земли. А землю понимаем через инструменты её удержания, в первую очередь через власть (и лишь потом через труд). Поэтому в России делать политику вне и помимо государства и идеи государственности — дохлый номер. Троцкий провалился не в результате случайностей и/или интриг, а просто потому, что не имел у нас шансов. Но по той же причине сталинизму в принципе не светило ничего в том мировом интеллектуальном пространстве, где так хорошо прижился Троцкий.
Как публициста и как автора самостоятельной идеологической платформы я открыл для себя Троцкого позже — собственно, тогда, когда принялся работать с опытом поражений. Мыслитель он, кстати сказать, тоже далеко не первой линии (впрочем, как и Ленин с его провинциальным изводом русского марксизма), но с довольно подвижным умом и явным литературным талантом. Коим он очевидно превосходит и Ленина, и Сталина, и Бухарина, и всех остальных столпов революции. Он даже, пожалуй, неплохо смотрится в ряду лучших русских авторов дореволюционного периода, хотя до уровня «Вех», надо полагать, всё же не дотягивает.
Но читать его противно. Апломб, самомнение, величие, спесь — прёт из каждой строчки. Пренебрежительные характеристики своим врагам (которым, замечу, он на тот момент уже проиграл); ревность к Ленину (которого он хоть и признаёт величиной больше себя, но смириться с этим не может), и постоянные снисходительные реплики в адрес многочисленных «серостей» и «посредственностей», окружавших гения в этой тусклой реальности.
Ну, а на Сталине, как нетрудно понять, он развернулся в полную силу. Чего стоит одна только сцена их первой встречи в Вене в 1913-м году. Как он, Троцкий, сидит за чаем с неким «учеником» Скобелевым и рассуждает, » естественно», о свержении царизма — как вдруг дверь открывается и заходит злой такой небритый джигит, зыркает глазами, наливает себе чай и молча уходит. Ни одного слова между ними не сказано, но сразу ясно: вот блестящий интеллектуал, живой центр любой дискуссии — а вот какая-то шантрапа, «элкаэн» («чурка»?), как бы сейчас сказали, никто и звать никак. А дальше — добрый десяток страниц мутных соплей про «гениальную посредственность», ставшую диктатором, но так и оставшуюся грубым грузинским сапожником. Ну и в конце — про то, что Гитлер, конечно, круче и талантливей, хотя тоже «примитивен».
Но тем не менее попытка Троцкого реконструировать психологический портрет своего врага на основе житейских наблюдений за его поведением и привычками мне была крайне интересна. Читал не отрываясь, жадно ловя подробности.
Тут дело в самой драматургии конфликта этих столь разных личностей. Троцкий — экстраверт, оратор, самовлюблённый павлин; работоспособный, энергичный и творческий, но совершенно нерасположенный к системной работе, не умеющий строить команды (в силу невидения людей) и склонный скорее убеждать, чем подчинять. Сталин — замкнутый, молчаливый, обидчивый и закомплексованный кавказец — но вроде бы (если верить рисуемому Троцким портрету) не уступающий в амбициях, а то и превосходящий оные. Троцкий особенно напирает на его зависть к Гитлеру: мол, это вот, с т.з.Сталина, «настоящий вождь».
При том, шта а кто для самого Троцкого Гитлер? Пфэ. Фигляр с убогими идеями и не особо-то выдающейся харизмой, сумевший удачно воспользоваться послевоенной конъюнктурой, но неспособный остановить собственное движение к поражению и гибели. Троцкий довольно уверенно предсказывает германо-советскую войну, хотя всё «прогрессивное человечество» на тот момент всё ещё в шоке от пакта Молотова-Риббентропа и на все лады обсуждает «сговор двух диктаторов». К слову, реплика Троцкого по этому поводу в том духе, что Сталин, мол, гениальный тактик, но никакой стратег, особенно забавно читается в контексте того, что сам Троцкий пишет о будущем мировой войны в тот самый момент, когда над его собственным затылком фактически уже занесён ледоруб Меркадера. Вот и решай после этого, кем лучше быть — стратегом или тактиком.
Почему мне так интересно их сравнивать? По личным причинам. Из всей этой троицы — Ленин, Троцкий и Сталин — психологически мне ближе всего, конечно же, Ленин; но он же и есть для меня главная загадка. Случай Ленина — это «не по правилам»; в России «так не бывает». Ленин ведь на протяжении почти всей своей жизни — не более чем «оппозиционный интеллектуал», журналист, публицист и пропагандист в лучшем случае. «Серьёзные люди», в русском смысле слова, таких персонажей всегда числили за второй сорт. Уже при Сталине, когда система устаканилась, все эти «инженеры человеческих душ» заняли привычное сердцу место на дистанции между кормушкой и парашей.
Уже Мандельштам с его «кремлёвским горцем» в 33-м звучит как жалкий писк, а не как глас «право имеющего». Даже когда «интеллигентские» в основе коалиции почему-нибудь и побеждают в революциях — как, например, в 1991-м — сами составляющие их «творческие личности» довольно быстро сдают власть будто бы дружественным «крепким хозяйственникам». Юрий Афанасьев или Гавриил Попов в 90-м воспринимались как фигуры, сомасштабные Ельцину — а Лужков какой-нибудь так и вовсе был у проф.Попова замом по хозчасти. И где все эти титаны духа уже к 93-му? Собчак, правда, подзадержался в мэрах Питера, но его собственный Лужков (по фамилии Яковлев) подсидел босса лишь на какое-то время позже. А где все эти перестроечные карякины, коим имя легион?
Но Ленин… Ленин сумел конвертировать свою журналистскую и писательскую деятельность вначале в политическую позицию, а затем и построить на основе этой позиции идущую за собой команду — и сумел с нею не только взять государственную власть, но и сохранить статус вождя вплоть до потери физической дееспособности. Из своего нынешнего опыта я это вижу как почти невозможную для человека подобного склада вещь. Обычно даже если тебе удаётся построить и как-то капитализировать позицию идеолога, всё равно в какой-то момент верх берут «орги», строящие и держащие аппарат. Системность, работоспособность, контроль кадров — вот те три универсальных орудия власти оргов, превращающих любого идеолога в фигуру по меньшей мере декоративную. Собственно, это ещё одна из причин, по которой у Троцкого не было шансов против Сталина. Но Ленин-то свой гейм выиграл?!
В «Автобиографии» Троцкий пытается задним числом записать Ленина в участники своего поражения. Для этого он долго рассказывает про «Письмо к съезду», про другие, более ранние попытки Ленина ограничить рост сталинского влияния. Пишет даже (тут остаётся только верить — либо не верить — ему на слово), что Ленин предлагал ему незадолго до своей болезни «антисталинский блок» в ЦК. То есть как бы намекает, что проживи Ленин ещё несколько лет, его бы постигла ровно та же участь, что и самого Троцкого: аппаратное поражение и отстранение от дел. Но что-то мне шепчет, что, приравнивая здесь Ленина к себе, Троцкий его всё-таки явным образом недооценивает. Ленин бы и тут не проиграл — потому что, как никто, умел пользоваться идеологией как оружием в аппаратной борьбе. Замечу: не пропагандой, не дискуссией, не «публичным ресурсом» в той или иной его форме, а именно идеологией.
Троцкий этого пространства тоже вот ну совсем не чувствует, тут как отрезало. Для него идеология — это там, где талантливые люди мыслят, а аппарат — это там, где другие, куда менее талантливые люди реализуют их замыслы. Представить себе идеологическую борьбу как единое целое с аппаратной он не может. Выдвигать идеологемы, способные изменить в ту или иную сторону конфигурацию аппарата, учит лишь жёсткая идеократическая структура — партия, да притом не всякая, а такая, какой её в итоге сделал Ленин. То, что Троцкий до 1917 г. с собственно партийной кухней дел практически не имел, исключило для него возможность приобрести такой опыт.
Сталин в этом плане — в лучшем случае робкий ученик Ленина. Его фирменный стиль, отсутствующий у Ленина — это привычка прятаться за идеологемы, появляющиеся как бы от имени висящей в воздухе объективной истины: не «я думаю», а «есть мнение». В зарисовках Троцкого есть интересный момент, как Сталин в 1917-м, будучи не в силах настоять на своей правоте в каких-то совещаниях, убегал с этих совещаний в чью-нибудь дальнюю каморку Смольного и там курил в одиночестве трубку; а потом его искали по всему зданию. Его постоянно тянет исключить себя как публичную фигуру из процесса; но по-настоящему он решает эту задачу лишь сумев спрятаться за «культом» собственной личности, за «портретом Сталина».
В общем, главный ленинский урок — идеология может превратиться из средства «влияния» в средство власти; но для этого идеолог должен быть способен работать не в «чистом» пространстве идей, а на стыке с политической и аппаратной конъюнктурой. Всё время включать эти контексты, заставлять их «играть» в поле идей. Но, разумеется, всё это работает лишь в той мере, в какой мощна и дееспособна идеократия — базовое условие успешности власти идеолога. Поэтому сама по себе идеология на этапе борьбы за власть может сколь угодно гибко подстраиваться под конъюнктуру — главное, чтобы она при этом работала за создание и закрепление режима идеократии. То есть неважно, что именно говорят правящие — важно, чтобы они при этом приучались к доктринально-оформленной мысли как к формату.
