Жись

В течение какого-то времени я думал, что крыловщина (РЛО, русь-нерусь, оккупация и пр.) есть явление исключительно чуждое русскому, что это такая «ересь европействующих», специфически националистический изврат «гайдарочубаса»: не токмо «економику» забацать «как у них», но и самую жизнь общества перековеркать по «их» лекалам (с аргументацией типа: мол, сами живут как люди, а «русачкам» втюхивают, что у них особый путь и им так низя — неет уж, дудки…»). Сейчас понимаю, что она не то что насквозь «местная», но, более того, она зашита в код нашего государства как неотъемлемый, самовоспроизводящийся в разные эпохи элемент схемы.

Жижек позавчера вещал про «демонстрационное государство», про острейшую чувствительность именно сталинизма к внешнему образу себя. Бедолага, он не в курсе, что этот демонстрационный аспект — неотъемлемая часть русского государства вообще, что оно всю свою тысячу лет — мираж для внешнего употребления; и что те поразившие его реагенты, которые изобрели для разгона туч над Москвой накануне парадов в 30-е, и по сей день используются по праздничным случаям.

Сегодня я наблюдаю это вживе, смотря за бурным становлением новоиспечённой нашей двухпартийности. Она вся сейчас строится как ответ на обвинения в «сползании» к «авторитаризму» по сравнению с ельцинскими временами многопартийности и реальной партийной борьбы. При этом и оппозиционеры, и чиновники живут в одной и той же логике демонстационного государства: им не важно, как это работает на самом деле, им важно только, как это выглядит снаружи. То, что ельцинская многопартийность и партии 90-х (а равно «свобода слова», «права человека» и даже сами «демократические реформы») были чистой, стопроцентной фикцией (говорю как ветеран того фронта), абсолютно никого не волновало и не волнует: важно, что снаружи всё это выглядело «похоже» на нормальный европейский парламент и европейская демократия. И если и были у кого претензии, так это к зюгановцам, что они со своими картофельными мордами и плакатиками с Лукичом не вписываются в образ современного европейского парламентаризма. Причём никто и в страшном сне не хотел, чтобы они оттуда ушли: «тогда оппозиции не будет», «а надо, чтоб была оппозиция»; от них хотели только глубокого рестайлинга и фейслифтинга — «чтоб выглядели как нормальные европейские социал-демократы». И поскольку они в итоге так и не нашли в себе сил произвести над собой таковую операцию (видит Бог, пытались — Илья Пономарёв тому свидетель), их теперь меняют на выхухолей — которым вменяют, в сущности, ровно ту же задачу: «выглядеть как социал-демократы».

Акцент на внешний образ — порождение русского анархизма. Вопреки мифологии, русский ни разу не «государственник», он худший государственник, чем кто бы то ни было. Государство ему самому в хозяйстве просто «не нужно»; а кроме того, оно мешает ему, стесняет его, ограничивает его волю, «жить не даёт»; однако ж он как правило считает его абсолютно необходимым именно для того, чтобы «выглядеть как люди». Собственно, государство в этом смысле есть не более чем декоративный фасад, выстроенный специально для внешнего употребления, чтобы мочь разговаривать с другими, у которых «это есть». Именно отсюда — эта извечная тяга к заимствованиям (вкупе с убеждённостью, что никакие заимствования нам не страшны и нашей внутренней жизни не повредят); именно отсюда — постоянная привычка звать то и дело всяких «варягов», чтобы они обустроили всё по-правильному.

Но этот призыв — ни в коем случае не «придите и володейте нами»; это совсем другое: «придите и изображайте наших владык»; а мы, так уж и быть, поизображаем в меру способности ваших подданных. Власть никогда этого не понимает; она всегда искренне думает, что она действительно имеет право владычествовать, и нередко принимается доказывать свои права, порой жестоко и кроваво; но даже факт жестокой и кровавой казни почему-то никогда не приводит к признанию права на чью-либо власть, даже у казнимого.

Я тысячу раз слышал объяснение того, почему Путин лучше Ельцина: «за него не стыдно перед другими». То есть Путин идеально соответствует задачи власти: он лучше всех «соответствует образу» русского царя; а это главное и чуть ли не единственное, что требуется от власти. Понятно также, почему неизлечима «проблема манипуляций на выборах»: люди выбирают не лучшего начальника, а лучшего актёра на роль начальника. Отсюда столь же неизлечима, например, проблема фиктивности большинства публичных площадок, будь то парламент или масс-медиа: люди на них не столько делают реальную политику (её и обсуждать-то публично никогда нельзя — неприлично ведь), сколько совершают некоторое ритуальное действо, в логике своеобразного гражданского культа. Единогласные голосования, например — важный элемент этого действа: они должны публично предъявить общее всех со всеми согласие (которого, конечно, нет и никогда не будет).
То же самое с идеологией. Всё, что говорится про будто бы идеократический характер русского государства — чушь собачья. Государство относится к «государственной идеологии» точно так же, как люди относятся к нему самому. Оно онтологически, сущностно внеидеологично, его единственной «идеей» является оно само (и то, что оно считает на данный момент своими насущными задачами); однако оно откуда-то знает, что у «уважающего себя» государства должна быть идеология, и потому легко и с удовольствием заимствует почти любую, сколь угодно безумную доктрину в качестве своего официоза. «Вы нам скажите, умные головы, какая сейчас у нас идеология, и мы все эти слова людЯм говорить будем» — эту фразу я слышал от самых разных начальников порой даже дословно, произносимую с непередаваемой покровительственно-презрительной интонацией. Некоторые даже объясняют это: «ну, потому что жись — она всё равно по-другому устроена, чем во всяких там книжках написано».