Единственный европеец

Осенью 2016-го, будучи в Польше, на одной из дискуссий я спросил нескольких польских интеллектуалов: как в их историографии трактуется тот факт, что еще в начале XVII века Польша чуть было не присоединила к себе Россию в качестве восточной провинции, а уже в середине XVIII-го Россия, наоборот, присоединила Польшу, почти не заметив сопротивления? Что такого произошло за эти полтора века, что настолько радикально изменило соотношение сил?

Что про это думают и говорят в Польше, я и сейчас не знаю, а с моей колокольни ответ один, и он имеет имя: Петр.

Сейчас, в год столетия русской революции, выглядит так, что Петр изменил страну гораздо сильнее, чем Ленин со Сталиным. Тех, похоже, хватило только на довольно-таки косметическое обновление засбоившей к началу прошлого века петровской модели, без серьезной коррекции базового алгоритма. Что очень заметно сейчас, когда ряд вышедших из моды завитушек вековой давности стесали, и получилась почти в точности опять петровская империя – «чудовищна, как броненосец в доке».

Что я имею в виду под базовым алгоритмом? Новая столица – не столько административный центр, сколько в первую очередь «центр трансфера технологий» от разнообразных западных «учителей». У нас не было ни Ренессанса, ни Реформации, ни философской и научно-технической революций Нового времени, ни Просвещения, ни грабежа новооткрытых земель под видом трансокеанской торговли – ничего из того, что дало Европе столь мощный толчок в развитии технологий, в том числе и социальных. Именно на этом двухвековом отрезке – XV-XVI век – мы отстали по всем направлениям, поскольку вся энергия ушла на собирание осколков Золотой Орды в единое централизованное государство, столь же огромное и неуправляемое, как и она.

Мы говорим «государство» – а на английский переводим как «state». Но state – скорее состояние, «статус»; государство – это ближе к kingdom. И в этом важный сдвиг: получившееся у Иванов и Василиев Московское царство очень трудно назвать словом state, это много очень разных и непохожих states, объединённых только короной.

Великая инновация Петра состояла в том, что к этой «ордынской» в основе модели прикручивалась машина насильственного «прогрессирования» подконтрольных территорий посредством заимствования технологий из Европы и последующего их внедрения силами военно-полицейского аппарата. Всей своей мощью ломающего об коленку инерцию существующих на территории традиций, культур и сообществ.

Для этого пришлось уничтожить любые начала самоуправления, оставшиеся в наследство от прошлых времен. Упразднить уже полуторавековую к тому времени традицию русского парламентаризма – Земские соборы. Обезглавить и подчинить бюрократии церковь. Обнулить старую боярскую аристократию. Уничтожить и создать заново армию. Ну и, конечно, прорубить пресловутое «окно», не в последнюю очередь затем и нужное, чтобы таскать технологии «оттуда» и потом внедрять их «здесь».

Отсюда множество самых разнообразных черт нашей модели управления – монополия верховной власти на инициативу, перманентное «западничество» верхнего слоя, параноидальное недоверие ко вроде бы своим в доску лоялистам-патриотам-почвенникам, установка на постоянное сравнивание себя с «ними», рыдания про «отсталость» и требования «догнать и перегнать».

До смешного: присмотритесь внимательно к Сколково – и вы увидите добрую старую петровскую идею Петербурга, кое-как смакетированную с помощью конструктора Лего. Все то же самое: сделаем на пустом месте чудо-город, в котором все будет не как у нас, а как у них; натащим туда за любые деньги ихних растреллей и бетанкуров, чтоб учили наших митрофанушек; будет работать как опытная площадка – а потом всякую тамошнюю новомодную хрень внедрять-внедрять-внедрять по всему Отечеству, покуда внедрялка крепка, а страх силен.

Более того. Даже кино Навального про элитную недвижимость и Медведева – это тоже из той, дореволюционной России: попытка взгляда на барские усадьбы (и все тамошнее барокко-рококо) глазами тех самых крестьян, которые их самозабвенно жгли и грабили уже с марта-апреля 1917-го, за полгода до октябрьского переворота, вымещая всю ту зависть и ненависть, которая веками копилась в русских людях к этим «цивилизаторам сверху» и их типа «европейскому» образу жизни. Собственно, в каком-то месте фильма про это прямо говорится. Ошибка у борцов-с-коррупцией разве что в том, что все эти «объекты» – никакая, конечно, не собственность (тогдашним языком – не «вотчины»), а классические «поместья». То есть куда «помещают» в награду за «службу» – царю, понятное дело, и отечеству.

Петровская модель, понятное дело, не предполагает никаких обособленных от власти самоуправляемых структур, иначе как в подчиненном и зависимом положении от бюрократической вертикали. Она тотальна и всеобъемлюща; но эта тотальность – лишь средство, необходимое условие для ускоренного и повсеместного «внедрения» заимствованных технологий, буде верховная власть сочтёт их полезными.

Ленинская концепция – государство-революционер как орудие класса-гегемона, организационно оформленного в вооруженную единственно верным учением идеологическую «партию» – по сути тот же Петр, вид сбоку. Тырить и внедрять технологии – не случайно Лукич уже в апреле 18-го, в разоренной и неуправляемой стране, завёл шарманку про скорейшее освоение «системы Тейлора» (на наши сегодняшние деньги – «эффективный менеджмент по западным стандартам»). Даже марксизм под этим углом – лишь очередная передовая западная технология, примерно как железная дорога или нарезное оружие. Как перестала быть передовой – нафиг ее за борт вместе с «партией», да здравствуют экономикс, социология и французский экзистенциализм. Гегемона тоже нафиг – бум теперь растить и пестовать «средний класс».

Цветные революции? Софт пауэр? Ща научимся, освоим, будет вам викиликс-брексит-рашатудей-трампампам. Маск? Джобс? Ща, у нас тут тоже кулибиных бесхозных под заборами каждый второй валяется – подымем, отмоем, венчур-стартап-акселератор-айпио, вперед и с песней. Во славу империи.

Лорен Грэм так ничего и не понял. Когда Греф привёз его на Питерский форум, он начал зачем-то нам рассказывать, что русские хотят «молоко без коровы» – то есть готовых технологий без той институционально-политической среды, в которой они только и могут произрастать. А на самом деле это он сам, коль уж приехал – вслед за Брюсом, Растрелли, Герстнером, Монферраном и легионом других «гастарбайтеров» разных эпох – и есть та самая «корова», в упаковке и перевязанная ленточкой. Импортная. Вы, главное, рассказывайте, рассказывайте.

К власти в петровской модели всего один вопрос – знает ли она, куда «вести», и достаточно ли сильна для этого. За год до очередных президентских выборов по второму пункту сомнений нет; весь вопрос в том, что там с первым.