Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Почему для марксистов-ленинцев религия — это «опиум для народа» и «род духовной сивухи»?
Имеется в виду ведь именно наркотический, транквилизующий эффект веры, понимаемый как что-то плохое. Классовый подход предполагает, что главное содержание истории — борьба эксплуататоров и эксплуатируемых; чтобы эксплуатируемые могли бороться, они должны каждодневно ощущать своё угнетенное положение, им должно быть все время непременно хреново.
Религия же, под этим углом зрения, плоха уже и только тем, что она способна примирить человека с негативными обстоятельствами его жизни, гармонизировать его внутренний мир.
Все остальное — есть Бог или нет, есть вечная жизнь или нет, даже есть моральный императив заповедей или нет — второстепенные, несущественные под этим углом детали; важно только одно: вера делает страдающего человека несколько более счастливым, и уже поэтому она зло. Что в ней плохого? В том, что это иллюзорное, ненастоящее счастье, а настоящее — только в освобождении от классового гнета.
При этом, поскольку марксистское мышление экономоцентрично, гнёт как таковой описывается целиком и полностью в экономических категориях — через «присвоение прибавочной стоимости» и т.д. То есть путь к реальному, неиллюзорному (в отличие от предлагаемого религией) счастью большинства — только через экономику, материальные блага.
Слабость этой модели — в том, что она наглухо игнорирует вещи, делающие человека несчастным куда вернее, чем материальные лишения и эксплуататорский гнёт. В первую очередь — неизбежность смерти: то, с чем так удачно справляется учение Христа. И вот когда человек всерьёз задумывается именно об этом, о жизни и смерти — вся классовая борьба, сколько ее ни есть, кажется мелкой несущественной фигней.
Фигней она, однако, перестаёт быть ровно в тот момент, когда эксплуатация буквально и начинает порождать смерть — то есть в ситуации большой «империалистической» войны с миллионами трупов. Именно и ровно в этой точке марксистская механика начинает работать как часы. И тут уже религия с ее обещаниями загробной жизни сдаёт позиции: чем играть в лотерею загробного спасения, лучше спасать земные жизни — здесь и сейчас.
Отсюда несколько выводов.
1. Русская революция — порождение Первой Мировой Войны, куда в большей степени, чем воспользовавшихся ситуацией «революционных сил». И в этом смысле «спасибо» за неё надо говорить не матросам, бравшим в Октябре 17-го Зимний, а политикам, принимавшим в июле 14-го роковые решения. Демона классовой революции вызвали в жизнь именно эти патриотичные и благонамеренные государственные мужи — об этом следует помнить всем сегодняшним державным охранителям.
2. Совсем под иным углом в этой оптике выглядит фигура Распутина — конкретно его известная попытка предотвратить войну. По-хорошему, против вступления в мировую войну должна была выступить именно Церковь — но в романовской империи она к тому моменту уже два века как не имела никакого самостоятельного голоса. И, естественно, верноподданически благословляла хоругви. Чокнутый «старец» — вот ирония истории! — оказался единственным, кто тогда, в июле 14-го, прочитал ситуацию правильно, и единственный дал ей наиболее точный прогноз.
3. Антирелигиозность большевиков проистекала из восприятия религии в первую очередь как социальной технологии, присущей «господствующим классам». Однако ведь и государство, как легко понять из ленинского «Государства и революции», тоже в логике Учения такая же точно социальная технология господствующих классов. Однако если государство Лукич придумал как приспособить к задачам «классового освобождения» — в том же самом «Государстве и революции», то по отношению к религии такая работа считай и не проводилась (если не считать довольно-таки частных замутов Богданова с Луначарским, выразившихся в быстро свернутой потом поддержке обновленчества). Своей «Религии и революции» большевики не написали. В итоге вышло так, что государство решили приспособить, а религию — искоренять. Но не искоренили — у Церкви за два тысячелетия накопился неслабый опыт выживать при любых «гонителях». И, да, один из итогов советского периода — мощнейший религиозный ренессанс конца 1980-х; никогда аж с XVII века у Церкви не было такого авторитета и влияния, как сейчас.
4. Русский народный собор 1 ноября проходил под председательством патриарха Кирилла и был посвящён итогам революции. Я, не поверите, больше всего ожидал там выступления Зюганова: будь я на его месте, я бы первым делом сказал, что восстановление института патриаршества — это тоже один из итогов Революции: при Романовых после Петра об этом и речи быть не могло. Причём патриаршество в ХХ веке восстанавливали дважды: первый раз — в 1917-м, когда интронизировали Тихона, а второй раз это сделал уже Сталин во время ВОВ. Неудобная, но правда: Московская Патриархия — тоже порождение Революции. Но, конечно, не смог дедушка Зю ничего такого сказать. Жалко.
5. Про это уже много кто писал до меня, но имеет смысл акцентировать: марксистская концепция человеческой истории, в конечном счете, религиозна: ее непоименованным «движком» выступает все тот же гегелевский Мировой Дух, который посредством воспроизводства ситуации «единства и борьбы противоположностей» на каждом историческом этапе добивается очередного усложнения, гармонизации и развития структуры материи. Марксистский историцизм телеологичен, он является не более чем модернистским изводом историцизма библейского. Учитель Кирилла митрополит Никодим с его «христианским коммунизмом» был вовсе не конъюнктурщиком, тактически «спасавшим» Церковь в эпоху, когда генсек Хрущев обещал «через двадцать лет показать по телевизору последнего попа», а верным бердяевцем — если отдавать именно «Истокам и смыслу русского коммунизма» пальму первенства в осмыслении этой неразрывной связи между христианской эсхатологией, русской народной мифологией о Беловодье и Граде Китеже и марксистской коммунистической утопией.
В советские времена каждый сдававший зачеты по диамату должен был как таблицу умножения перечислить «три источника и три составные части» марксизма: немецкую философию, английскую политэкономию и французский социал-утопизм. Но применительно к русской, большевистской его версии был ещё один, четвёртый, едва ли не более важный, чем все три предыдущие — православный русский «деятельный мистицизм», от Сергия Радонежского до старообрядческих расколоучителей и воспитанных на их проповедях русских купцов и промышленников, многовековое усилие построить иной социум на духовных началах. Ленин с его типичным для российского интеллигента XIX века патологическим антиклерикализмом (являвшимся, конечно, формой фронды против официозной имперской институции) не мог и не пытался этого увидеть и признать. Богдановым-Луначарским для этого элементарно не хватило кругозора.
В этом смысле одна из главных неудач нашей революции — то, что она в итоге так и не породила русской «теологии освобождения». Митинговые бабушки с иконами Сталина и депутат Поклонская с иконой Матильды — живые Напоминания всем нам об этой до сих пор не только не решённой, но даже и толком не поставленной задаче.
