В некотором смысле эталонная иллюстрация к одному из моих предыдущих постов — про конфликт между слоем НТР и партноменклатурой в СССР. Интервью с Михаилом Брином, отцом Сергея (который Гугл), советским математиком, работавшим в Госплане. О том, как НЕ срабатывают механизмы, призванные сдержать в узде стремление «умников» к участию в управлении. Несколько замечаний.
1. Рассказ о том, как Брина не пускали на физфак. Из-за пятого пункта. Думаю, государственный антисемитизм в советской кадровой политике появился не раньше конца 40-х, уже после создания Израиля, борьбы с космополитами и «дела врачей», но глубоко тему не знаю. Исхожу из того, что именно тот момент — водораздел, после которого евреи окончательно перестали считать советский проект хоть в какой-либо степени «своим», и включили свой привычный с библейских времен modus operandi угнетаемого меньшинства в большой империи. И тут даже только что случившаяся победа СССР над гитлеризмом уже не играла больше никакой роли: условно говоря, Артаксеркс, позволив Мордехаю и Эсфири убить Амана и его сторонников, от этого ни разу не стал сам считаться другом еврейского народа; как был, так и остался «наказанием за грехи».
Среда советских «умников» не была тотально еврейской, но, конечно, фактор был сильнее, чем в любом другом из советских отрасле-сословий (исключая, может быть, разве что культуру). Почему внуки вчерашних часовщиков-сапожников-музыкантов из маленьких городков и сел в пределах «черты оседлости», дети подпольщиков-революционеров-комиссаров-чекистов так массово рванули тогда именно в науку? Во-первых, статус образования и знаний в еврейской культуре традиционно высок, во-вторых, это был новый кадровый лифт для самых пассионарных, а евреи всегда самые пассионарные. Но если еще в 30-е и в середине 40-х советская система никак этому не препятствовала (могли быть сложности, если есть репрессированные родственники, но не из-за национальности как таковой), то сразу после 1947-го ситуация начинает меняться очень резко.
А научная среда как таковая, надо сказать, очень к подобным вещам чувствительна. В ней важны в первую и главную очередь твои собственные таланты и знания, а кто ты по паспорту — да «будь ты хоть негром преклонных годов». То же, кстати, с сексуальной ориентацией, внешностью, бытовыми привычками и т.д. и т.п. И когда система — с подачи служб безопасности — создает такой фильтр (по пятому пункту), она уже одним только этим создает точку напряжения в отношениях не с одними только евреями, а со всем научным и академическим сообществом. Это именно ценностный конфликт.
А тут, до кучи, еще и послевоенные годы, когда только что победили фашизм и провели Нюрнбергский процесс, весь мир узнает о «лагерях смерти», Бабьем Яре и т.д. И везде — в вузах, лабораториях, КБ — вчерашние фронтовики. У которых, понятное дело, в этот момент возникает закономерный вопрос: мы же и против этого тоже воевали?
2. Споткнуться на еврейском вопросе — это еще полбеды. Тот же Брин-старший далее рассказывает про свою работу: НИИ Госплана, аналитик в отделе уровня жизни. Место само по себе неплохое: на наши нынешние деньги это примерно как сейчас ВШЭ или РАНХиГС. Но дальше он рассказывает, как ненавидел свою работу, потому что приходилось врать, доказывая методами статмоделирования, что уровень жизни в СССР выше, чем в США.
Кстати, мы сейчас опять об те же грабли: сносу Улюкаева предшествовал памятный конфликт между Минэком и Минфином по поводу выданного Минэком среднесрочного макроэкономического прогноза, который, с точки зрения и Минфина, и его курирующего вице Шувалова, был «слишком негативным» и потому непригодным для основывания на нем бюджетных проектировок. В итоге Минэк возглавил бывший начальник отдела макроэкономического прогнозирования Минфина Орешкин, и прогноз сразу стал каким надо. А какой-нибудь очередной Брин из улюкаевской команды опять захотел сменить страну пребывания.
Но я сейчас не об этом. «Умники», будучи допущенными к реальной «бигдате» в сфере госуправления, рано или поздно в ходе анализа неизбежно приходят к выводу о том, насколько плохо и неразумно все управляется, и начинают пытаться изобрести способ реорганизовать управление на более осмысленной научной основе. А их в этот момент неизбежно и жестко бьют по рукам, потому что они посягают на святое: система управления — это всегда фиксация результата предшествующего такта борьбы за власть, а вовсе не осмысленного проектирования наиболее эффективных управленческих конструкций. И СССР в этом отношении ничем не отличался от стран «капиталистического мира» — но декларировал-то обратное! И вот это расхождение между декларацией и реальностью неизбежно толкало «умников» к явному или скрытому диссенту, каких бы политических взглядов они изначально ни придерживались (если имели таковые вообще).
3. И — уже чуть в сторону от интервью Брина. Усложнение системы, неизбежное в связи с ее ростом и развитием, даёт умникам в руки сильный аргумент — требуется все больше усилий для того, чтобы понимать объект управления, и все более сложные управленческие формы, схемы и теории. Умники становятся все более нужны — не только для прикладных задач вроде «сделать бомбу» или «сделать ракету», но и в сфере социального проектирования, конструирования, организации. Однако властью с ними по-прежнему делиться никто не собирается. А адекватность управленческой элиты, ограниченная ее кругозором и уровнем образования, тем временем неизбежно падает, количество проблем нарастает — вот вам и механика того, что происходило с СССР в 60-70е гг.
И ошибкой было бы думать, что проблему могла бы решить «демократизация», то есть большее вовлечение широких масс в формирование структур власти. Здесь лимитом уже бы выступил образовательный уровень самих этих масс — вместе с демократией пришёл бы популизм, и качество управленческих решений продолжило бы снижаться и далее. Но, тем не менее, оказавшись в состоянии конфликта с партэлитой, наши «умники» в какой-то момент начали осознанно топить именно за «демократизацию» — понимая ее, впрочем, примерно так, как и сейчас понимают ее кадровые «либералы»: как допуск «своих» — к экранам, рычагам и ресурсам.