Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
С любопытством посматриваю за недавними исканиями Кости Крылова в сфере «высокого и низкого», начавшимися, как водится, с гастрономических терминов. Но поскольку последние пару дней я провел в Новгороде, который так и звался во времена своего расцвета — Господин Великий Новгород, мне интересно стало вот что. У них ведь, в их боярско-купеческой республике, вообще особо «господ» в языке не было (един Господь); а вот это самое самоуважение, которого Крылов так взыскует, очень даже было.
Хотя как — не было. Местная торговая аристократия так и называлась — «госпОда» (женский род, единственное число). Плюс было очень интересное слово «гость». В современном русском это человек, который к кому-то на блины пришел; в тогдашнем русском, как и в ряде германских — host (откуда «хосты» и «хостинг», в частности) — оно буквально и означало «хозяин» или «господин». Человек, занимавшийся торговлей, так и назывался «торговый гость», хотя ни к кому «в гости» он не ходил. Куда более позднее слово «купец» означало в то время просто «покупатель», антоним «продавца». Не профессию, а роль стороны в сделке.
То же имя «Гостомысл» означало не то, что у него мысли «гостили» (глагол «гостить» вообще поздний), а наоборот — «хозяин мыслей» или «хозяин мыслящий».
Как произошла миграция понятий? А очень просто: в тогдашней этике уважаемый человек, пришедший к другому уважаемому человеку в дом, принимался — ритуально — «как если бы» он был хозяином: у кавказцев остатки этого «скрипта» сохранились и по сей день. Сажали на почетное место (обычно занимаемое отцом семейства), давали лучшую еду на лучшей посуде и т.п. Максимальный респект и уважение. Но это было лишь одно из возможных словоупотреблений, дополнительных значений, впоследствии ставшее основным.
А потом произошло примерно то же, что и со словом «вор», которое изначально было сокращением от «ворог», т.е. «враг» (именно поэтому всяких там Разиных клеймили «ворами»). А потом всё сузилось до скрипта «похититель чужого имущества). Так же и с «гостем», от которого осталось только значение визитёра в чужой дом.
Ну и непосредственно по тексту Крылова. Он предлагает в качестве источника образцов язык русского дворянства XIX века, от Пушкина и после; но это ведь ровно и есть язык ненавидимой им имперской «многонационалии», и романовские «чекисты», сплошь через одного из украинцев, немцев, кавказцев и прочих «ефиопов», были в общем-то ничем не лучше чекистов советских по отношению к русским людям. Вся суть 1917 года — замена чекистов образца начала XVIII века на чекистов образца начала ХХ-го.
Чем в этом смысле хороша новгородская Атлантида — кусками выжившая и на русском Севере, и в Сибири, и на Дальнем Востоке, и в какой-то мере в сектах (включая некоторые т.н. «старообрядческие», хотя…) — в её социальной матрице «чекистов» вообще не предполагалось. От слова «совсем».
Как, впрочем, и «крепостных».
