Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Скачал и прослушал вторую лекцию Кости Крылова из цикла «Фундаментальная философия» — «Мышление как ожидание». Константин Анатольевич разворачивает там модель мышления как паузы, целенаправленной задержки рефлекторного действия, приводя в качестве метафоры образ кошки, сидящей в охотничьей позе у выхода из мышиной норы.
По этому поводу сразу вспоминается И.Ефремов, кусок в лекции Гирина из «Лезвия бритвы»: «Обращали ли вы внимание, в каких позах животные – собаки, лошади, кошки – становятся особенно красивы? В моменты высшей алертности, когда животное высоко приподнимается на передних ногах, настораживает уши, напрягает мускулы. Почему? Потому, что в такие моменты наиболее резко выступают признаки активной энергии тела! Неспроста древние греки считали удачными изображения своих богов лишь в том случае, если ваятелю удавался энтазис – то серьезное, внимательное, напряженное выражение – основной признак божества.»
Это, конечно, к тому, что, как учил нас Пятигорский (и недавно напомнил Пелевин), мыслить надо не мозгом, а всем собой.
Но, разматывая дальше тему «мышления-как-ожидания», я вспомнил уже не Ефремова, а Б.А.Поршнева. Он отдельно и специально заморочился эволюционной теорией возникновения мышления у обезьян, и через это – нашего ухода из животного царства. И вывод сделал весьма неожиданный: существовала – ныне исчезнувшая – промежуточная стадия между животным и сапиенсом, которая уже точно не была «обычным» животным, но и мышлением всё ещё не обладала.
Это тот аспект эволюции, который старательно обходят стороной палеоантропологи, тщательно замеряющие изменения длины берцовых и плюсневых костей у австралопитеков и эректусов, но ничего не способные сказать по поводу того, что происходило в этот период с их сознанием.
Поршнев же развернул целую концепцию. Оттолкнувшись от той революции в нейрофизиологии, которую в своё время произвели Сеченов и Павлов, описавшие механизмы возбуждения и торможения нервных центров, он предположил вот что. Первоначальным большим шагом к уходу из животного царства стало развитие у питекантропов способности воздействовать на рефлекторные механизмы других животных – проще говоря, провоцировать рефлексы. Изначально это было побочным эффектом развитой способности к звукоподражанию. «Рычать, как львы, отпугивая гиен от недоеденных хищниками трупов животных»: питекантропы в то время в основном трупоеды, и для них эта способность – вопрос выживания.
Навык оказался настолько полезным, что довольно быстро превратил наших предков из находящегося на грани вымирания вида (палеогенетики говорят, что прослеживается довольно длительный эволюционный этап, когда вся популяция не превышала тысячи-полутора особей) в весьма распространенный. Но рост численности привел и к структурным изменениям и в самой популяции. Если типичное стадо шимпанзе и бонобо (с которыми мы разошлись последними) – это 6-8 особей, то у троглодитов теперь появилась возможность удерживать постоянную численность «прайда» в несколько десятков разновозрастных и разнополых животных. Соответственно, внутри начали возникать сложные конфигурации отношений.
Не забываем, что главное вундерваффе у вида – то, что Поршнев называет «суггестией»: способность влиять на психику других животных, подавляя одни рефлексы (агрессию) и стимулируя другие (страх). Нет ничего удивительного, что уважаемые предки принялись вовсю использовать этот стремительно прогрессирующий навык по отношению друг к другу. Доминировать, властвовать, унижать. Это довольно быстро превратило прайды троглодитов в сообщества с весьма жесткой иерархией, куда более суровой, чем любой «рабовладельческий строй».
Но вот тут-то и случилось самое интересное. Продвинутый троглодит эпохи раннего палеолита – это вам не абы какая тупая скотинка. Он и сам мастер подавлять волю у других существ, он этим пользуется каждый день в борьбе за еду. И в какой-то момент у него начинает развиваться новый, совершенно уже невиданный в животном мире скилл – способность блокировать собственные рефлекторные реакции, и посредством этого – сопротивляться внешнему управляющему воздействию. То, что Поршнев называет «контрсуггестией».
Собственно, это и есть самый главный «большой прыжок» человечества, по сравнению с которым полёт Гагарина – так, детская забава. Рефлексы – это же и есть безусловная власть, боги и демоны мира животных. Большой зверь рычит – у более мелкого и слабого сами собой начинают трястись поджилки, волосяной покров встаёт вертикально, мышцы начинают съёживаться – вегетативная нервная система в автоматическом режиме реализует заложенный на генетическом уровне скрипт «боюсь». Способность блокировать свой внутренний психоавтомат, целенаправленным образом перекрывая его импульсы и производя собственные, никем не запрограмированные реакции на внешние раздражители – то главное, что недоступно никому, кроме сапиенсов. Именно в этот великий миг мы и стали теми, кем есть – людьми.
Всё дальнейшее развитие мышления было развитием этого шага. Каждый новый шаг мысли – это в первую очередь радикальное сомнение, отрицание или переоценка того или иного из предустановленных шаблонов. Декарт сказал: cogito ergo sum, мыслю – значит существую; приквел к этой фразе – dubito ergo cogito; сомневаюсь – значит мыслю. Каждая новая идея – это в первую очередь разрушение предыдущего паттерна: того, «как думали раньше». Creative destruction, как выражался товарищ Шумпетер.
Самое важное в этой поршневской модели – диалектика власти и мышления. Господство – высший из рефлексов, вершина пирамиды животно-рефлекторного царства. И мы выработали этот рефлекс раньше, чем научились мыслить; стали homo regens ещё до того, как стать сапиенсами. Царь зверей – это высшая точка эволюции животного мира, и в то же время наша высшая точка пребывания в нём. Но сапиенс – это больше, чем «царь зверей»; это тот, кто в состоянии НЕ подчиняться – именно потому, что уже не зверь. Потому что находится уже по ту сторону «царства».
Диалектика дальнейшей эволюции – уже не популяции, а цивилизации – в этой перманентной борьбе суггестивного и контрсуггестивного начал. Мы всё ещё строим наше благополучие на старом супероружии – способности подчинять чужую волю; и именно в этом смысле мы всё ещё троглодиты. Но в то же самое время мы постоянно вырабатываем новые, всё более изощренные механизмы противодействия суггестии, и это соперничество брони и снаряда – тот основной «движок», с помощью которого мы создали всё, чем сегодня живём. Отказываясь от старых программ, мы создаём новые, опровергая старую власть, мы создаём на её месте другую – чтобы пришедшие вслед точно так же обрушили её.
И пока эта машина работает, мы остаёмся людьми.
