Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
О себе: не состоял. 14 исполнилось в 1992-м.
Слово «комса» — да, использовал, унаследовав от старших товарищей. Как синоним цинизма, карьеризма, лицемерия и стяжательства. Хотя были и другие версии – например, по «Бахыт-компоту»: наркотики-девки-вино-рок’н’ролл.
НО.
Упражнение называется «фон и фигура».
Тот комсомол, о котором сейчас вспоминают и ностальгирующие, и презирающие – это комсомол брежневской эпохи. Более ранних форм большинство из них просто не застало. Никто уже не помнит даже разгрома коммунарского движения в 60-х, не говоря уже о более ранних вехах.
Тогдашний, образца 70-х контекст – это, в первую очередь, полностью закупоренные кадровые лифты. У власти – постепенно стареющее «поколение победителей», культ Победы мягко вытесняет культ Революции, страна после 1968 и проигрыша лунной гонки окончательно перешла в режим «удержать бы то, что есть»; общество становится все более «консервативным» и потребительским, радикальные идеи времен раннего СССР постепенно становятся чуть ли не маргиналией – чему активно содействует как официоз, так и диссент, для которого коммунистическая идеология это в первую очередь «сталинские репрессии». Варианты эскапизма 50-х и 60-х – в науку, в путешествия, в освоение фронтира – также постепенно присваиваются и утилизируются официозом.
В этой ситуации у молодых и амбициозных по большому счету остаётся очень мало вариантов. Вечно сидеть на вторых ролях, в роли перманентно «подрастающей смены», при этом не высовываясь (не то будет как с Шелепиным), смотреть в рот старшим товарищам, бегать по их поручениям в режиме «подай-принеси», пользоваться по возможности благами спецраспределительной системы, и ждать, пока где-нибудь освободится подходящая вакансия.
Подозреваю, разве что у каких-нибудь «опущенных» или «ссученных» на зоне подобная жизнь. Наглухо вывинченный моральный стержень, звериный инстинкт самосохранения, предельно заниженная самооценка и в то же время отчаянное желание «когда-нибудь им всем показать».
И, да, объединяющий всю эту среду миф о рае на земле по ту сторону занавеса, где нет комсомольских собраний, политинформаций и выездов на картошку, а есть джинсы, мальборо и крутая музыка – всё то, что принято громко и с выражением проклинать на этих самых долбаных собраниях.
Среда эмоционально очень неприятная, гнилая, чего уж там. Вживую я с ней столкнулся только совсем по касательной, когда на двери подвала соседнего с моим дома появилась табличка «Центр научно-технического творчества молодежи при Фрунзенском райкоме комсомола», через пару лет сменившаяся на «государственно-кооперативное объединение «межотраслевые научно-технические программы» (МЕНАТЕП)». Курить они выходили во двор, где мы гуляли, и в мою детскую память врезались навсегда их разговоры, интонации, позы – на инстинктивном уровне всё это считывалось нами, советскими детьми, как какая-то запредельная, неотмирная мерзость. Но – да, уже тогда они выглядели и вели себя как настоящие хозяева жизни, чьё время наконец-таки пришло. Некое представление о том, что я имею в виду, даёт известная обложка журнала «Столица».
Ну, спустя десять-одиннадцать лет, уже в конце 90-х… ладно, пока еще не пришло время об этом говорить.
И тем не менее я хочу сказать, что тот комсомол – в первую очередь продукт тогдашней социальной архитектуры, причем не проектированный сознательно, а «сложившийся» (по Никанорову), в силу целой кучи самых разных факторов – начиная от демографии (70-е – это много тридцатилетних и мало пятнадцатилетних) и заканчивая раскладами в Политбюро – по формуле Павловского, «любая власть борется с обстоятельствами своего возникновения».
Что выросло, то выросло. Сегодня у меня к комсомолу интерес исключительно прикладной – как к весьма познавательной истории одного провала советской социальной инженерии. Провала, который, однако же, не позволяет однозначно перечеркивать изначальный замысел.
