Книга и Пирамида

Ещё сон. Записываю сразу как проснулся. 

Во сне я сотрудничаю с некой крупной западной контент-продюсерской структурой, приложившей руку к большинству модных нарративов современности – от «Гарри Поттера» до «Игры Престолов». Они меня наняли как русскоязычного специалиста по машинному обучению, чья задача – натренировать нейросетку «Лев Толстой» до такой степени, чтобы она могла написать годный сиквел «Войны и мира» под будущий сериальный проект. Её – сетку – уже накормили всем имеющимся письменным творчеством писателя, она это как-то переварила, уложила и теперь задаёт вопросы. Соответственно, работа моя состоит в изнуряющих многочасовых диалогах с электронным Толстым за чаем с самоваром в виртуальной Ясной Поляне – для этого приходится надевать VR-шлем. 

Я при этом сам – и во сне, и в жизни – Толстого не очень-то люблю. Нудный морализатор, считающий, что он всё про всех понимает лучше кого бы то ни было. Но тема сегодняшнего диалога интересная: юность реального исторического Толстого, этап кавказской войны. В частности, обсудили тот самый эпизод с дубом и абреком Садо Месербиевым, в селении, которое сейчас называется Толстой-Юрт (а тогда – Старый Юрт). А сейчас обсуждаем Кунта-Хаджи Кишиева и его проповедь ненасилия (то, из чего, собственно, и выросло толстовское «непротивление злу», а потом и гандизм). 

Я объясняю электронному графу, что самое непонятное и труднообъяснимое в исламе – это тезис о том, что Мухаммед был «последним из пророков», «печатью пророков». Ну, то есть, в тексте шахады как таковой нет ничего, с чем нельзя было бы не согласиться, но вот идея, что после Мухаммеда и до конца времен пророков уже не будет – она неясно на чём основана; и это главное, с чем я по жизни несогласен. Тот же Кунта-Хаджи – он именно что пророк, даром что исламский. В отличие, скажем, от имама Шамиля, который просто обычный политик, яркий и сильный, но без той самой искры Божьей. А вот Кунта… 

Тут надо сказать, что вчера перед сном я читал письмо Маймонида йеменским евреям – то самое, где он объясняет, почему для верующего еврея и Иисус, и Мухаммед лжепророки, и их пророчества ни в какое сравнение не идут с пророчеством Моисея, единственно подлинным. Маймонид, как известно, получил блестящее исламское образование в Аль-Карауине, и стилистически волей-неволей копировал исламских законоучителей, и в этом смысле его послания очень сильно напоминали по духу фетвы, благо и писались на арабском. По поводу Христа он высказался очень жёстко: да, наш, еврей, шлемазл, мама еврейка, папа неизвестен, главный смысл проповеди – что заповеди Торы, если очень хочется, можно и нарушать. Ибо был любитель пожрать, выпить и всякое такое. Собственно, за то и казнили – Маймонид настаивает, что казнили сами, без каких бы то ни было римлян. По поводу Мухаммеда формулировки намного мягче – всё-таки видно, что он учился у исламских учителей и служит исламскому правителю. Но тем не менее диагноз: нееврей, возомнивший себя еврейским пророком, и пытающийся заменить Тору своим набором заповедей; к нему главная претензия Маймонида, что он был «безумец» (в смысле эпилептик), и за пророчества выдавал свой бред во время припадков. И всё же Мухаммеда он жалеет, а вот Иисуса искренне ненавидит. 

И вот во сне я почему-то помню это письмо, и подробно цитирую его нейроТолстому. И объясняю, что поскольку Маймонид был родом из исламской Кордовы времён Реконкисты, волей-неволей ось «мы-они» даже в его еврейской голове лежала по линии «исламский мир – христианский мир». Как у нас сейчас Таджуддин: «Мы, мусульмане Святой Руси…» — так и Рамбам тогда: «Мы, иудеи Кордовского халифата…» И это было не столько его личное мнение, сколько мнение всей еврейской общины: халифы и эмиры были для них своими, а вот крестоносные кастильцы и арагонцы – безусловным Врагом с большой буквы. И это объясняет многое, в том числе последующий Гранадский эдикт – ту самую знаменитую высылку евреев из Испании Изабеллой и Фердинандом, от которой многие европейские историки отсчитывают таймер будущего Холокоста: признание врага врагом, как учит нас Карл Шмитт, всегда обоюдно. 

И поскольку главная суть письма Маймонида – объяснение того, почему Моисей был настоящим пророком, а Иисус и Мухаммед не были, я обсуждал с графом вопрос о том, кто такой вообще «пророк», и что делает его откровение настоящим. И вот что я говорил. 

Во-первых, пророчество – это всегда экстремальное состояние, в том числе физическое. Поэтому авраамические религии – это религии откровений, сделанных в раскаленной пустыне, в бреду и полусмерти. Нельзя пророчествовать за самоваром, попивая чай с малиновым вареньем. 

Во-вторых, одна из главных тайн Торы состоит в том, что Моисей, похоже, никаким евреем не был. Он был бастардом египетской знати, и рос вместе с будущим фараоном, играя с ним в детские игры – и это то, почему он мог во время казней раз за разом приходить к живому богу как к себе домой, открывая дверь пинком ноги. «Это была семейная ссора», как выразилась почти двумя тысячами лет позже Айша про Верблюжью битву. Моисей придумал евреев, придумал историю Авраама и буквально из ничего слепил новый народ и новую религию из нищих и тёмных ханаанских кочевников-козопасов, понаехавших в Египет гастарбайтерами ради спасения от голодной смерти из-за очередных климатических катаклизмов. Тщательно, на коленке, записал их передававшиеся из уст в уста сказания, представляющие из себя мутные обрывки месопотамских верований. Кодифицировал язык. Выполнив тем самым первую в истории политтехнологическую спецоперацию про nation building – то, чем по сей день развлекаются европейцы, плодя из подручного материала всевозможное украинство и угро-финнство. Ну и само слово «евреи», происходящее от общесемитского «эбра», «та сторона», то есть на русский идеально переводящееся либо как «половцы» (от полъ, т.е. буквально «сторона»), либо, что ещё лучше, как «иные» — выдаёт искусственность, осознанную тварность конструкта. 

И ещё, похоже, Моисея учили жрецы Тота. И это то, почему он противопоставил главной культурной идее фараонского (Амонского) Египта – ставке на каменные памятники – ставку на память, зафиксированную в письменных книгах. Казалось бы, намного более хрупких, но, как показала жизнь, намного более надежных способах победы над временем. Потому что фараонский Египет умер, как умерли и царства Междуречья; а книги живы, и через них и то, и другое продолжает жизнь в культуре. Смысл истории Моисея — это духовное освобождение, понимаемое как выход из пирамиды; внутреннее преодоление «Египта», но такое, в котором продолжает оставаться фараонизм теперь уже как нечто отрицаемое: «раб Божий» — значит больше не раб фараона, и вообще ничей в этом мире не раб. 

В-третьих, для ислама линия «мы-они» лежит совсем иначе, чем у Маймонида: евреи и христиане – это одно и то же: «люди Писания», которые не приняли Пророка, эдакие «староверы». Смысл послания там в следующем: они «просто еще не поняли», что Мухаммед говорит ровно то же самое, что говорили и Моисей, и Иисус, но просто с поправкой на время; и если ты настоящий и последовательный иудей или христианин, рано или поздно ты неизбежно перейдешь в ислам. 

Христианство из всех трёх – самая «европейская» в культурном смысле; где очень мало что осталось от еврейского первоисточника, но очень много добавилось от греческой философии и от римского орднунга. Раннее христианство – это в первую очередь детский восторг учёного эллина, воспитанного на Платоне и Аристотеле, и вдруг открывшего для себя восточную мистику и еврейский книжный историзм. Именно этого «эллинства» почти совсем нет в исламе, и это главное, что не даёт нам поверить в тезис о «следующем шаге», арабском «сверхновом завете». 

Так что, говорил я электронному графу, Кунта-Хаджи куда больше похож на современных ему оптинских старцев, чем на классических исламских шейхов-законоучителей. И не случайно арабские ортодоксы обвиняют кавказских (да и турецких) суфиев в том, что они проповедуют своего рода «христианский ислам». В арабском исламе нет и не может быть никакого «ненасилия», это вера воинов веры с Зульфикаром на знамёнах. А вот в иудеохристианском мире есть культурный опыт «ненасильственных побед», главная из которых – собственно победа христианской веры над мощью языческого Рима. Но это – всего лишь парафраз мифа о Давиде и Голиафе, а до этого – мифа Исхода: собственно, стержневого еврейского (Моисеева) мифа о победе слабого над сильным, победе книги над пирамидой. 

И нейросеть начала отвечать мне, что сегодняшний Запад – это собственно и есть пирамида, научившаяся виртуозно прикидываться книгой. Фараон, блистательно умеющий маскироваться под нищего проповедника с блеском откровения в глазах. 

И вот тут я проснулся.