Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Про снятие Бортко. Ну, не знаю. Дед запалил схему с т.н. «мусорными» участками на дачах в Ленобласти и Пскове, где предполагалось докидывать, психанул и снялся. Более стрессоустойчивый, наверное, попытался бы найти эти участки и накрыть их своими наблюдателями, но Бортко не орёл, на то и был расчет, когда его согласовывали.
Мысленно ставлю себя на место людей из АП, курирующих вопрос (им самим не до этого, они в мыле до 8-го и рефлексировать смогут хорошо если недели через две) и пытаюсь понять, что я бы про все это думал.
Их глазами.
1. Беглов должен победить, точка. Иного не дано. СПб это действительно не Хакасия, и его возглавлять может только тот, кого согласовали. Да, он никакой, но другого бы просто и не согласовали бы, уж слишком много интересов в этой точке.
То, что целевого результата приходится добиваться всеми правдами и неправдами, и как-то все больше неправдами — это весьма нехорошо. Более правильно было бы вообще отменить опять губернаторские выборы, или по крайней мере заменить их на согласование представленных президентом кандидатур в ЗАКСах — как оно уже и было, и как есть в некоторых субъектах.
Проблема, однако, в том, что назначаемые губернаторы в перспективе нескольких лет — это неизбежное проседание всех значимых федеральных рейтингов, включая Самый Главный Рейтинг. Собственно, именно поэтому губернаторские выборы, хоть и «с фильтром», вернули в 2012 — после Болотной. И это дало эффект — ещё до всякого Крымнаша, в 2012-2014 рейтинги вернулись на место. Потому что теперь федеральная власть стала источником в основном позитивных новостей, а региональная — негативных. Ну и на неё всегда можно было пожаловаться — для таких жалоб как раз и создан был ОНФ.
Но сейчас все это перестало работать — не в последнюю очередь потому, что центр сам уже год работает источником негативных новостей — от пенсионной реформы до повышения НДС.
2. Почему нельзя отдать позицию главы региона на свободный выбор граждан? В первую очередь — из-за архитектуры нашего «бюджетного федерализма». В которой губернатор — это не столько представитель регионального сообщества, сколько оператор и распорядитель финансовых потоков, идущих в регион из центра. Ему, в конце концов, нацпроекты реализовывать. А центр очень не хочет давать деньги тому, кого он не может уволить, и у кого есть своя, отдельная от него электоральная легитимность.
Это все может быть и неправильно, может, вообще вся (имени Кудрина) схема, при которой деньги сначала собираются отовсюду в центр, а потом также централизованно раздаются, устарела и не работает. В любом случае мы, внутриполитические администраторы, точно не можем на это повлиять — это решается двумя этажами выше. Поэтому мы вынуждены исходить из неё как из данности. Тем более что в ее защиту тоже многое можно сказать: к примеру, как только мы начнём оставлять больше денег субъектам, неравенство между богатыми и бедными регионами очень быстро достигнет угрожающих размеров, и мы столкнёмся с рисками уже совсем другого порядка.
3. Политтехнологии начиная с 1996 года были универсальной палочкой-выручалочкой, позволявшей избежать трудных решений и сдемпфировать очевидные перекосы в архитектуре системы. Но они, во-первых, устаревают (а новых не изобретается), а во-вторых, постепенно утрачивают эффективность. Собственно, главная причина, по которой они перестают работать, состоит в том, что меняется сам контекст.
В старом контексте (когда они работали) можно было сколько угодно химичить на любых выборах, потому что глобально у людей не было возражений против того, что править будут вот эти. Как именно они получают результат — ну, в конце концов, не так уж важно: наши люди всегда имели устойчивую привычку смотреть на процедурную чистоту сквозь пальцы, главное, что против результата как такового никто не возражал. Сейчас внимание к процедуре выросло кратно не потому, что люди осознали ее важность (этого, увы, нет ни у кого, и в первую очередь у радикальных борцов с режимом), а потому, что само согласие с тем, что править должны вот эти, больше не является таким уж безусловным.
В этой ситуации олдскульных политтехнологов немного жаль. Они как фокусники с трюками, которые уже никого не впечатляют — потому, что все знают, как именно в шляпе появляется тот кролик.
4. Как таковые политтехнологии прошли несколько этапов деградации.
В середине 90-х считалось, что главное мастерство политтехнолога — это искусство манипуляции массовым сознанием избирателей. Нужно было, чтобы люди поверили, впечатлились и сами проголосовали за кого надо. В те времена бал правили оракулы — Павловский, Островский, Минтусов, Бунин и т.д. Но это было очень сложно, дорого и рискованно, с далеко не всегда гарантированным результатом.
После 1996-го обозначилась новая волна — циников в стиле «хвост вертит собакой». Они уже не пытались продать людям «своего» кандидата — оказалось, что намного проще рассказать им, что его главный оппонент почему-нибудь редиска. Именно тогда взошла звезда коллективного Гельмана с его «геи за Андрея, шлюшки за Андрюшку», появился рынок чёрного пиара, сливных бачков компромата и т.п.; именно тогда на экране воцарился Доренко со зрелищем операции на тазобедренном суставе Примакова.
Спустя ещё 3-5 лет это тоже стало считаться избыточной роскошью. Проще стало вкидывать. Теперь уже и «пиар», и «поля» стали второстепенной задачей кампании по сравнению с основной — контролем комиссий. В этой парадигме кампания, в ее медийно-политической части — не более чем дымовая завеса, смысл которой — убедить избирателей в том, что полученный результат примерно такой и есть, каким он только и мог быть.
Наконец, уже и вкидывание стало избыточным и геморройным занятием. Нашли куда более простую и технологичную форму. Алгоритм работает на трёх китах: сушка явки — административный привод — коррекция протоколов. Это позволило сделать кампании дешевыми, а результат почти всегда гарантированным. Самое поразительное, что в этом активно помогали борцы с режимом, которые активно транслировали в общество тезис о том, что на выборы ходить незачем, поскольку «они» все решили за «нас» — тем самым делая за власть работу по сушке явки. А дальше приводом организовывали голосование зависимых групп (чья доля тем выше, чем ниже общая явка) и дорисовывали результат, если не сходился.
Сегодняшние политтехнологи — почти все — только это и умеют. Именно поэтому они проявляют беспомощность в тех ситуациях, когда взбудораженное общество вдруг начинает давать высокую органическую явку — так было во всех 4-х проигранных губернаторских кампаниях в прошлом году.
В новой ситуации приходится вспоминать давно забытые — куда более сложные и дорогие — политтехнологии старой эпохи. Но специалистов нет — вымерли. Если с вбросами ещё хоть как-то, с чернухой хуже, но тоже что-то осталось, то таких технологов, которые могли бы работать на уровне массового сознания, не осталось вообще. Отсюда внезапное ощущение беспомощности.
5. Ситуация плохая, конечно, но в ней есть свои плюсы. Дело в том, что долгосрочным последствием деградации и выборов, и политтехнологического рынка было снижение аппаратного веса и влияния самих внутриполитического и пропагандистского блоков. Сейчас же у них появляется пространство для борьбы за что-то большее, чем просто сервисная функция.
Как говорил пес Шарик в известном анекдоте, «у меня есть перспективы».
