О классовом и национальном превосходстве

В процессе заныра в историю большевистской партии первых лет я отфиксировал для себя два момента, как бы «на полях».

1). Для всех «образованных марксистов» было самоочевидной истиной, что национализм имеет классовую природу. Национализм свойственен только и именно буржуазии, причём — это важно — мелкой буржуазии. У крупной буржуазии, у пролетариата и у других небуржуазных классов, где они есть — нет никакого «отечества», а равно и никакого желания возвышать свою нацию, принижая другие. На более современном языке «мелкая буржуазия» называется, наверное, «средним классом», и с этой поправкой, пожалуй, соображение является верным и в наши дни.

Впрочем, наши дни отличаются ещё и появлением ряда новых классов, которые не были описаны марксистской теорией — например, велферный слой, являющийся продуктом развития «социального государства». Как у него обстоит дело с национализмом? Судя по всему, примерно так же, как и у пролетариата — то есть никак; несмотря на то, что он является, по сути, паразитарным для государства и для экономики, он ни в коей мере не восприимчив к национал-патриотической пропаганде: для него отечество там, где глубже миска с бесплатной едой. То же самое про «новый класс» в джиласовском понимании — класс чиновников-управленцев, который не имеет ничего своего, но в то же время часто живёт на более высоком уровне потребления, чем т.н.«средний»: казалось бы, уж он-то должен бы держаться за Родину-кормилицу руками и ногами, но нет, он весьма космополитичен во всём, от культуры быта до политических взглядов.

И я, кстати, генерально согласен в итоге с «образованными марксистами»: не встречал пока никакого другого национализма, кроме «мелкобуржуазного».

2). Не менее самоочевидной для них для всех была концепция пролетариата как наиболее передового и самого важного класса, имеющего некую привилегию перед всеми остальными, продиктованную марксистским пониманием истории. Конкретный рабочий может быть тёмен, груб, необразован, беден, «несознателен» — тем не менее даже в этом состоянии он был в своём роде «белой костью», носителем некой сакральной избранности, перед которой вторичны были все преимущества прочих классов — не только объявленной врагом «буржуазии», но, скажем, и крестьянства, которое есть, как известно, тоже «мелкобуржуазная стихия». Картина мира такая: самое прогрессивное средство производства — фабрика; фабрики принадлежат капиталу и капиталистам, но работают на них рабочие; работают в логике «отчуждённого труда», но «диктатура пролетариата» снимает проблему отчуждения и делает их хозяевами фабрик — а значит, и всего мира.

Интересно, как эта модель начала ломаться уже после смерти Ленина, когда вместо «пролетариата» господствующим классом пришлось объявить всех «людей труда», то есть не только рабочих, но и крестьян — собственно, именно поэтому так важна была в идеологическом смысле коллективизация, чтобы превратить «мелкобуржуазного» крестьянина в пролетария с фабрики по производству агропродукта, и тем самым классово сблизить его с рабочим. А следующим ходом вообще было провозглашено де-факто бесклассовое общество — причём очень рано, ещё в 1936 году; но доктрина провозгласила, что бесклассовость СССР, парадоксальным образом, не означает окончания классовой борьбы — просто теперь она ведётся господствующими классами «старого мира» против СССР в целом, будучи направляема извне: и, соответственно, всякий враг советского строя есть в то же самое время ещё и «классовый враг», а также, как сказали бы уже в наши дни, «иноагент» — даже без наличия каких-либо фактов связи с внешним миром, просто по факту. Собственно, на этой идейно-теоретической основе и проводился Большой Террор.

Ну а дальше, понятно, всё сломалось совсем, когда пришлось договариваться с одними «классовыми врагами» против других — в войну. После этого классовая теория попала в идейный тупик, из которого до самой смерти СССР выбраться так и не смогла — после войны вообще мало говорили о классах, больше о разнице между «строем» — их и нашим.