Новое

Ведьмин век. Текст первый.

Первый из анонсированной серии текстов про матриархат. Что называется, начну издалека.

Отец.

Недавно говорю с дочерью (студентка, 20 лет). Выдаёт мне: «папа, ну ты же мальчик!» Крякнув, замечаю, что она сама является вполне убедительным доказательством, что давно уже нет. Пытается подобрать слово на замену: «мужик» ей не нравится, слишком жлобское, «пацан» это то же самое, что «мальчик», а вот слова «мужчина» (как, кстати, и «женщина») в её активном словаре почему-то вообще нет. Максимум «дядя/тетя», но это уж совсем не в кассу.

Ну да. Все сейчас до семидесяти в своём кругу либо «пацаны», либо «девочки». Вот эти взрослые и нагруженные слова — «мужчина» и «женщина» — они про кого-то другого, из литературы. Не про живых людей.

Мои собственные отношения со своей мужской идентичностью — достаточно чувствительная и трудная для публичного текста тема. Но честность исследователя обязывает поверять собой любые антропологические гипотезы. Вопрос о том, что такое «быть мужчиной» — это очень важный для меня вопрос. Особенно в контексте всей темы матриархатного реванша.

———

Полтора года назад, когда умер отец, я заново пересобрал его образ — теперь уже посмертный — в своей голове. От кого еще брать мужское, если не от отца? Но у меня было немного не так.

Он сам вырос без отца, и до сорока двух лет жил вместе со своей мамой в маленькой комнате в коммуналке в центре Москвы. В сорок два, ко всеобщему удивлению, женился — на деревенской девушке, которая была младше его на 15 лет. Он — тихий, замкнутый, много читающий, мягкий, любящий комфорт и спокойную жизнь. Она — волевая, резкая, амбициозная, к тому времени уже успела побыть бригадиром бригады слесарей-коммунальщиков в городе Воронеже, и не боялась вообще никого и ничего. Он, как и подобает настоящему московскому интеллигенту, не умел делать руками примерно ничего; гвоздь забить — и то целая история. Она, будучи дочерью сельского плотника, выпускницей техникума и слесарем-разрядником с несколькими годами практики, наоборот, умела примерно всё: скажем, сделать полностью в одиночку тотальный ремонт в квартире для неё вообще не было проблемой.

В этом смысле всем классическим «мужским» скиллам меня в основном учила она. И ее старший брат, деревенский электрик и изобретатель-самоучка. И научили неплохо: я обладаю кучей самых разных невостребованных ныне (но нередко выручавших ранее в жизни) навыков, от дуговой сварки до установки и ремонта смесителей. Она же сделала так, чтобы я освоил верховую езду, стрельбу из винтовки и ещё много всякого такого.

Но отец тоже уделял мне немало времени, и от него мне достался совсем другой «пакет». Во-первых, все виды настольных игр — шахматы, шашки, домино, карты и т.д. Во-вторых, адова прорва советских анекдотов, кои до сих пор из меня сыплются, не всегда к месту. В-третьих, немецкий язык — он сам читал Фейхтвангера в подлиннике, доставал где-то немецкоязычные газеты и язык знал неплохо. В-четвёртых, набор книг, обязательных к прочтению — особенно благодарен ему за Ефремова, Сабатини, Сенкевича и того же Мештерхази. И много другого в этом же духе, что я привёл больше для иллюстрации склада характера, потому что основное — это его жизненная философия, излагаемая множеством способов и иллюстраций. Которую я в своё время отверг, и решил, что жить буду иначе.

Жёсткий трезвый анализ плохо согласуется с сыновней почтительностью, поэтому надо оговориться, что несмотря ни на что, я его очень люблю как отца. И, даже безотносительно личного, он был действительно неплохим человеком. Но.

Его мама, моя бабушка, учила его в детстве (пришедшемся на самые-самые сталинские годы): «Витя! Только чего-нибудь не скажи!» Он рос в этом страхе, и когда, по его словам, где-то в 49-м ему рассказали пару политических анекдотов, для него это было целым откровением: а что, так можно было? Как все советские техинтеллигенты, он не любил власть, коммунистическую идеологию и советский карьеризм. Не вступал в партию и именовал (вслед за кем-то) партбилет «хлебной книжкой». В своей профессиональной сфере он тоже карьеры не делал, предпочитая оставаться востребованным специалистом, но никем по возможности не руководить. То же и в жизни: он по умолчанию предпочитал, чтобы им руководили другие, а ему оставалось жаловаться исподволь на тяжелую и суровую начальственную руку. До женитьбы им руководила его мама, потом какое-то время было двоевластие, а после, до самой своей смерти, уже моя мама взяла бразды правления. А он, дитя послевоенного голода и лишений, был человеком достаточно управляемым и терпеливым. Хотя и взбрыкивал, конечно; но именно что из подчинённой позиции.

В кругу друзей он, скорее, тоже был ведомым. Куда все — туда и он. Как все — так и он. Избегать конфликтов, не портить отношения, сделать вид, что согласен, а своё мнение оставить при себе (но, конечно, всегда о нём помнить). Мне это всё, конечно, ужасно претило. По мере взросления — особенно. Я, наоборот, с детства был довольно конфликтным. Я дрался. Я спорил с учителями. Я устраивал всевозможные демарши, особенно маме. Она, как истинная деревенская мать, меня порола ремнём (и правильно, между прочим, делала). Наконец, я был ужасно амбициозным, и везде и всюду хотел быть главным. И нередко бывало, что, когда получал такую возможность, вообще не знал, что дальше делать: ну вот ты главный — и что?

Что я имею в виду, когда говорю, что отверг жизненную философию отца? Его идеал — тихий, спокойный комфорт без излишеств. Вкусная еда, приятный разговор, умная книжка, прогулка по парку, посмотреть футбол, сыграть в шахматы и т.д. Женщины? Плыть по течению, экономить энергию — у них её по определению больше. Сами за тебя всё решат. В том числе даже и то, с кем из них тебе жить и за кем носить сумку.

Я в подростковые годы сказал себе: нет. Мне на комфорт уже с детства было наплевать, а мамина закалка это лишь усилила. Но я, тем не менее, хочу не абы что, а самое лучшее. В этом смысле я скорее выберу не самое вкусное, а самое дорогое, потому что оно круче. Не самое удобное, а самое роскошное. Буквально: или в рубище, на хлебе и воде — или во дворце, с ананасами и шампанским на золоте. Мой внутренний герой — всегда в погоне только за самым главным призом. И я не хочу быть ведомым, избегать конфликтов, экономить энергию. Я лучше буду рвать отношения, терять в ресурсах, уходить из тёплых мест — но зато сам выбирать. Больше перегрузок, больше сверхусилий и самофорсирования — только вперёд и вверх. В рассказанной пушкинским Пугачёвым притче об орле и вороне я, конечно, за орла. Женщины? Главное, чтобы я сам решал — и то, с кем, и то, как. И чтобы никто не смел мне говорить, как я должен жить и что делать.

Много ли осталось во мне нынешнем от того максималиста четвертьвековой давности? Если честно, то… да. Я стал терпеливее, спокойнее, научился ждать и жить вдолгую. Есть еще набор изменений, но они малосущественны; разве что на ананасы и золото, в общем, стало все-таки положить. И ещё я понял, что если ты действительно хочешь что-то сделать, то далеко не всегда позиция «главного» в коллективном деле — самая выигрышная для этого. Надо искать не место в президиуме, а рычаг — который часто совсем в другом месте.

Но есть одна очень важная перемена. И в детстве, и в подростковые годы, и в 20, и в 30 мне было очень важно, что обо мне подумают другие. И все «гнилые компромиссы» шли оттуда. А вот позапрошлой осенью, когда отца не стало, у меня появилось новое кредо. «Все, чьё мнение на мой счёт для меня важно, уже умерли».

Это, разумеется, про людей. Есть Тот, кто бессмертен, поскольку не рождён. И, кстати, поскольку Он есть, как справедливо замечает Фёдор наш Михайлович, даже в этих новых обстоятельствах позволено всё-таки не всё. В этом, думаю, и состоит та самая забытая ныне формула взрослости: момент, когда ты понимаешь, что твои родители — тоже всего лишь смертные люди, как ты сам. Но это не значит, что отвечать больше не перед кем.

[fbcomments]

About Алексей Чадаев

Директор Института развития парламентаризма