Новое

Ответы на вопросы про кризис. часть 1

http://chadayev.livejournal.com/115794.html?replyto=245842

Хорошо, я попробую.

Поскольку по специальности, я не экономист, а культуролог, мой язык описания ситуации будет несколько отличаться от языка большинства ответов (прочитал все, опубликованные по состоянию на 30.12.08). Поэтому вначале несколько слов о самом подходе.

Как для неэкономиста, для меня «экономическая наука» в её нынешнем виде — не столько строгая дисциплина, сколько своего рода универсалистская идеология, «учение», лишь камуфлирующее себя под отрасль знания. И всё более претендующее на то, чтобы, исходя из анализа закономерностей хозяйственной жизни, диктовать не только принципы организации хозяйства как такового, но и универсалии политики, права, морали и т.д. Для средневекового, скажем, человека такая постановка вопроса возмутительна: а как же спасение бессмертной души? Современный человек ответит: «за этим пожалуйста, идите в какую хотите конфессию, благо у нас свобода совести; а экономика тут не при чём». В итоге – разрыв, точка непонимания.

Доминирование «экономизма» привело в какой-то момент к редукции всего многообразия цивилизационной динамики до «экономического развития»; народы и государства стали определять своё положение в истории не столько по соответствию той или иной цивилизационной миссии, сколько по «темпам роста ВВП» или подобным показателям. Но при этом экономика как таковая не перестала быть всего лишь проекцией идеального в материальном, опредмеченной ментальностью, если угодно.

Собственно, отсюда, если спрямить кучу углов, вытекает основной тезис моих дальнейших ответов: кризис – в головах. А значит, и любой антикризисный фронт – там же.

  1. Каковы причины нынешнего мирового кризиса?

Не столько о причинах, сколько о «пусковом механизме» кризиса неплохо выразился Владимир Мау: кризис инновационной экономики, конкретнее – инновационных финансов. Если вдуматься, определение очень многое позволяет понять. Циклы ведь мало что объясняют, поскольку в данном случае под вопросом оказалась сама модель развития, элементом которой является логика циклов.

Сошлюсь, пожалуй, для жаху на марксову формулу конфликта производительных сил и производственных отношений: она пусть довольно коряво, но всё-таки объясняет основную проблему, состоящую в противоречии между задачами повышения производительности хозяйства и институтом частной собственности. Грубо говоря, максимальная производительность наступает тогда, когда максимальное количество доступных ресурсов задействовано в эффективных хозяйственных процессах; а как аккумулировать ресурсы в хозяйственный оборот, если они все чьи-то? Марксисты решают проблему радикально, леча перхоть гильотиной: национализируют собственность и централизуют управление ресурсами, перекладывая всю ответственность и все издержки управления на этот центр.

Современная капиталистическая экономика решает ту же задачу много изящнее: она отделяет бесплотную «душу» любого ресурса от его материального «тела», описывает эту «душу» языком цифр (т.е. денег) и в таком виде пускает в хозяйственный оборот. Деньги, изначально бывшие средством облегчения обмена, оказались (сильно позже, замечу) удобным универсальным форматом описания ценности ресурсов, «жидким» (ликвидным) эквивалентом любых благ. В итоге получается, что практически все ресурсы в превращённом виде включены в оборот; любые бизнес-проекты могут привлекать практически неограниченное количество «чьих-то» ресурсов, не нарушая при этом ничьих прав собственности – в обмен на последующее распределение прибылей. Грубо говоря, все, кто не работает, но чем-то владеет, как бы дают попользоваться своей собственностью тем, кто работает – а потом те делятся прибылью.

Соответственно, легко заметить, что если в марксистской экономике «нервным узлом» всей её жизнедеятельности является центральный плановый и ресурсораспределительный орган (условно говоря, Госплан), то в капиталистической таким центром является фондовая биржа. Место, где материальные активы включаются в экономический оборот. Именно она на самом деле и была у американцев и европейцев аналогом Госплана в том смысле, что там-то и создавалась всякий раз их «следующая» экономика. Там-то и происходило creative destruction без всякой destruction: ресурсы «старой» экономики в превращённом виде аккумулировались на наиболее прорывных направлениях «новой». «Идеи», оформленные в «проекты» получали там доступ к деньгам («инвестициям») в расчёте на будущие прибыли; относительное падение прибыльности «старых» отраслей с лихвой компенсировалось прибылями в «новых», распределявшихся поровну между предпринимателями из «новых» и их инвесторами из «старых».

Пресловутые «циклы» – их механизм в его биржевой части неплохо описывает Сорос – это скорее циклы ожиданий. В ситуации, когда все ресурсы обращены в капитал и пущены в оборот, практически неизбежен некоторый переизбыток предложения инвестиций и дефицит объектов для вложений; в итоге вокруг любого перспективного направления формируется пузырь завышенных ожиданий. Структура биржевого пузыря очень напоминает советскую очередь в гастроном за колбасой: хвост до перекрёстка, люди пишут номерки на руках, а продавщица тётя Клава потихоньку откладывает под прилавок то, что потом будет толкать с чёрного хода по тройной цене (и куда потом отправится добрая половина этой очереди). Но главное тут то, что сам факт наличия многолюдной очереди привлекает в неё людей, действуя как идеальная прямая реклама: ага, значит, «выбросили дефицит»; что на дефицитном рынке практически равносильно управляющему сигналу: надо вставать в очередь.

Стандартный кризис – это завоз новой партии дешёвой колбасы в тот момент, когда все уже купили у тёти Клавы из-под полы по тройной цене. Под колбасой – это важно – здесь понимаются даже не прибыли, а ожидания будущих прибылей от данной отрасли – те ожидания, которые провоцируют рост курсов и создают биржевой ажиотаж. Переоценка даже вполне неплохих, прибыльных активов абсолютно неизбежна, как только возникает феномен опережающего роста ожиданий. Собственно, именно на ранней диагностике таких пузырей и своевременных вложениях в них (а также и своевременном изъятии средств до того момента, когда пузырь сдуется) Сорос и сделал свои миллиарды.

Нынешний кризис – это, продолжая аналогию с советским гастрономом, ситуация, когда колбаса не просто кончилась, а кончилась совсем. То есть перестройка, как она есть. Что это значит? Это значит, что капитала (т.е.превращённых ресурсов) в мире стало не просто больше, а радикально больше, чем объектов для инвестирования (т.е. проектов, предполагающих будущие прибыли).

Собственно, момент, когда это стало более-менее очевидно, я бы диагностировал рубежом тысячелетий – где-то между азиатским кризисом и обвалом доткомов. Именно тогда навернулся последний значимый «мегапроект» глобализированного человечества – проект «информационной экономики», она же «экономика знаний»: 97-98 «скорректировал» его «хард», а 2001-й – «софт». И ведь ничего не умерло, всё уменьшилось, осталось и встроилось – но стало с неопровержимой определённостью ясно, что Рудик 90-х, охмурявший тогдашнюю Алентову восклицаниями типа «скоро ничего не будет, кроме интернета», в очередной раз обманул и обманулся сам: интернет-то будет, но ведь это ничего не меняет…

То, почему мы ещё восемь лет после уже де-факто состоявшегося кризиса жили в прошлом веке, объясняется гигантской инерцией всей этой информационно-финансовой машины «инновационного развития». Капитал повёл себя по модели, которую я в лекциях называю «Титан и нимфа»: в условиях отсутствия «яркого и перспективного» финансовая нимфа избрала «проверенного и надёжного» (титана). Деньги потекли в те сферы, которые ассоциируются с чем-то наиболее прочным, устойчивым: недвижимость, сырьё, традиционные производства первого передела. Политика финансовых властей Запада – низкая учётная ставка, активная игра на рынке ценных бумаг и пр., вкупе с увеличением госрасходов (а значит, ростом инфляционной нагрузки) и госзайма – подтолкнули образование новых пузырей именно в этих, казалось бы, давно уже насквозь традиционных и «безопасных» сферах: ипотека, нефтяные фьючерсы, акции сырьевых и перерабатывающих холдингов… В случае с сырьём ажиотаж активно подогревался апокалиптикой скорого сырьевого коллапса, заставлявшей вкладывать всё больше средств даже не в нефть, а в страхование обязательств по поставкам будущих периодов; но дальше уже опять действовал эффект «очереди».

Сейчас, при анализе, у меня полное ощущение, что в 2001-2002, когда были приняты решения, предопределившие нынешнюю ситуацию, капитаны мировой экономики рассчитывали на то, что к 2007-2008 будет новый масштабный технологический прорыв, неважно даже где: биотехнологии, альтернативная энергетика, сверхпроводники – всё сойдёт; главное, что туда можно будет «переселить» капитал из его временного и столь ненадёжного местопребывания. То есть, буквально, «Буш простоять да Ирак продержаться». Только к 2006, когда стало ясно, что этого не произойдёт, перегретую экономику решили плавно «подсаживать» — отсюда и замена в 2006 Гринспена на Бернанку, и начавшееся при Бернанке повышение учётной ставки; и, наконец, жёсткое (особенно на контрасте с Bear Sterns) решение по Lehman Brothers: рынку пытались дать понять, что заигравшихся спасать не будут, даже если они в прошлом трижды герои капиталистического труда. Но на плавной глиссаде не удержались и свалились в пике. Почему – вот это один из самых интересных вопросов.

Похоже, ключевым, системным свойством существующей экономической модели является её абсолютная неспособность существовать в ситуации, отличной от непрерывного роста. Мировая экономика в её нынешнем виде умеет только расти; она не умеет ни уменьшаться, ни даже оставаться as is; в этом случае под ударом немедленно оказываются практически все её системообразующие институты, и в первую очередь финансы. Никто и никогда не строил сколь-нибудь жизнеспособной модели управляемого сжатия; любое падение основных индексов воспринималось как кризис, требующий немедленных антикризисных мер. В итоге сегодня беда не в сжатии как в таковом, а в том, что любое сжатие, даже сравнительно небольшое и на сравнительно небольшом временном отрезке, грозит перерасти в тотальный обвал.

Причина этого, как я уже говорил, не в последнюю очередь в «экономике ожиданий». Финансовый прогноз строится на экстраполяции существующих тенденций, и на его основании принимаются финансовые решения. То есть если у вас прибыль росла определёнными темпами, то предполагается «по умолчанию», что она и дальше будет так же расти – и на этом основании ваш актив оценивают, котируют на бирже и выделяют под него кредит. Всё, что отклонялось в ту или иную сторону от этого базового прогноза, записывалось соответственно в «шансы» и «риски» — последние энергично страховались, в расчёте на штатный, статистический процент отклонений. Разумеется, оценка рисков стала одной из ключевых компетенций среди финансистов – но риски-то оценивались в основном на микроуровне, исходя из незыблемости макропараметров, то есть с поправкой на то, что «в Багдаде всё спокойно»! А вдруг нет?

Представим себе теперь, что тренд переломился на негативный – не в виде краткосрочного скачка, а в виде длительного, плавного снижения. Тут же оказывается невозможной ни банковская, ни биржевая деятельность в их нынешнем виде: ведь они заточены сегодня на участие даже не в прибылях, а в дельте их прироста. Целые институты оказываются нежизнеспособными и выпадают из общей мозаики – и «вдруг» выясняется, что без них-то и другие тоже работать не могут! Мы видим сейчас, как затрясло реальный сектор от одного только призрака сокращения банковского кредита. А что будет, если им вообще придётся, как в былинные времена, копить инвестиционные средства по капле из собственных прибылей? Держать собственный резерв для сглаживания колебаний рыночной конъюнктуры? Куда денется, скажем, нынешний ритейл без дешёвого кредита, который он раньше в любых количествах брал «на массу» и давил кого угодно этой массой? Видимо, некоторые отрасли вполне себе реального сектора в их сегодняшнем, наркофинансозависимом виде тоже не смогут существовать.

***

Есть много вещей, объединяющих экономический кризис глобализированного мира с совсем, казалось бы, другим – демографическим. Ведь, в сущности, упрощённой мини-моделью нынешнего мирового кризиса является кризис пенсионных систем французского образца – в том числе и нашей российской. Как устроена распределительная пенсионная система? В популяции есть доля работающих – люди трудоспособного возраста, и доля рантье – люди, из него вышедшие. Первые со своей зарплаты отчисляют часть денег в некий общий фонд, из которого вторые получают пенсию в соответствии с трудовым стажем и заслугами. Всё прекрасно работает до тех пор, пока в семьях по три-пять детей, и на одного пожилого приходится три-пять работников. Но как только количество детей уменьшается, а продолжительность жизни, напротив, растёт – оказывается, что на одного работающего приходится один-два пенсионера. И тут наступает практически неразрешимая проблема под названием «дефицит пенсионного фонда», и приходится либо поднимать планку пенсионного возраста (что пытаются делать французы), либо переходить к накопительной пенсии, когда каждый сам кузнец своего счастья (что пытаемся делать мы).

Баланс слоя производителей и слоя рантье – один из ключевых факторов, определяющих здоровье экономики. Баланс не только количественный, но и качественный: какова доля первых и вторых в распределении благ. Финансовый сектор, превративший практически каждого гражданина любой из «развитых стран» хотя бы отчасти в рантье, на этапе борьбы с коммунизмом стал панацеей. Он, во-первых, позволил концентрировать максимальное количество ресурсов на ключевых направлениях экономического развития, а во-вторых, отменил проклятие «классовой борьбы» вместе с классами в их марксистском понимании. Однако сегодня он же стал и главным проклятьем: оказалось, что даже чтобы просто стоять на месте, надо очень быстро бежать; причём всё быстрее. А бежать с какого-то момента стало ещё и некуда: обещанный рай, по устоявшейся традиции, заменили олимпиадами. И тут-то вдруг оказалось, что производители производят то, что никому на самом деле не нужно, а потребители потребляют то, что не заработали.

Ответы на следующие вопросы – в других постах

[fbcomments]

About Алексей Чадаев

Директор Института развития парламентаризма