Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Победа последней — в интересах России
Не стоит обманываться заклинаниями вроде «здесь вам не Украина», отрицая возможность воплощения революционного сценария в нашей стране. Гораздо прагматичнее, признав возможность революции, тем самым уничтожить её неизбежность.
ОРАНЖЕВАЯ ОСЕНЬ
Украинская предвыборная кампания с российской точки зрения с самого начала напоминала выездные гастроли нашего местного политического театра. Вроде как в нынешней России публичной политикой заниматься не сезон — и звёзды выехали на юго-запад: туда, где более подходящий климат, непосредственная и отзывчивая аудитория, где сойдёт с рук залежалый политический товар пятилетней давности…
Непонятно, чего хотело начальство, организовавшее нашему ансамблю такую интересную гастроль. Но в том, что инициатива принадлежала именно ему, сомнений нет. Если бы Владимир Путин, как ему советовали, «положил бы яйца во все корзины» и с самого начала занял нейтральную позицию на украинских президентских выборах, это оставило бы Россию за бортом данной кампании. Однако чётко заявленная позиция Кремля в поддержку Януковича создала ситуацию, при которой вся российская политтусовка сочла своим долгом активно спозиционироваться по отношению к украинским выборам.
Иначе говоря, президент задал понятную систему координат. Его сторонники, играющие на поле лояльности, отправились из Москвы в Киев поддерживать Януковича — имея в виду укрепить за счёт этого свои позиции внутри «партии власти» в самой России. «Оппозиционеры» же — политики и политтехнологи — поступили точно так же: целясь в Януковича и Кучму, эти деятели, отправившиеся скопом на Майдан, метили, конечно же, в Путина. Когда бы Борис Немцов мог мечтать о выступлении на стотысячным митинге? Майдан дал ему эту возможность — выйти из-за спины Ющенко в оранжевом свитере и погрозить кулаком Кремлю, под радостные крики «помаранчей».
Точно так же — из-за спины победившего Ющенко — списанные в 2003-м политические течения 90-х решили вернуться в большую российскую политику, притащив с собой из Киева «оранжевую революцию». И не только они одни — вкус киевских апельсинов достаточно сладок, чтобы желание фарцануть ими в Москве возникло у многих как публичных, так и закулисных игроков.
Именно это, а вовсе не гипотетическая утрата каких-то геополитических позиций, и есть главный итог для России украинской политической кампании. К нам снова, впервыеза много лет, пришёл призрак Революции. Это стало возможно потому, что в Киеве реализовались — и наложились друг на друга — оба сценария: как «российский», так и «западный». С одной стороны, Россия (не только власть, но и огромная социально активная прослойка) вернулась на политическое пространство Украины, и сегодня представлена во всех частях тамошнего политического спектра. В этом — успех российского сценария. С другой стороны, революция состоялась, отчасти победила, стала самостоятельным субъектом — в этом успех сценария «западного».
В итоге мы есть там, где есть революция — одно только это создаёт пространство для революции уже в нашей, внутрироссийской политике. И заставляет понять, как она, революция, выглядит сегодня, и в каких формах возможна у нас. Нет ничего более опасного, чем обманываться заклинаниями вроде «Россия не Украина» — точно так же за полгода до оранжевой революции в Киеве все, кому не лень, говорили, что «Украина не Грузия». Гораздо прагматичнее будет ошибиться в обратную сторону: признав возможность революции, тем самым уничтожить её неизбежность.
Случайно ли это возвращение революции в Россию совпало со столетием её первого прихода на нашу землю — в 1905 году? Разумеется, случайно.
ДРАМАТУРГИЯ РЕВОЛЮЦИИ
Была ли украинская революция настоящей? Многих обманывает балаган. И напрасно: сегодня иначе нельзя — это стиль эпохи. Таков один из канонов «общества спектакля»: зритель до самого конца не должен понимать — с ним что, шутят или всё всерьёз? А режиссёр, в свою очередь, обязан, во что бы то ни стало, пройти по лезвию бритвы между подлинным пафосом и откровенным стёбом: свались он в любую из сторон, и всё — освистан; игра окончена. Но если он доведёт дело до финала, оставив зрителей в недоумении, можно брать кассу — дело сделано.
Виктор Ющенко не вёл себя как настоящий революционер. Скорее, он был похож на средневекового карнавального «майского короля», сидящего в бумажной короне на пивной бочке посреди главной площади, и горланящего свои «указы» на потеху весёлым согражданам. Но именно эта «несерьёзность» — или, точнее, полусерьёзность происходящего — и стала специфическим оружием «оранжевой революции» (как до этого и «революции роз», и всех прочих), у власти не нашлось средств для отпора этому оружию.
Сюжет 2005 года для России — это конкуренция
двух набирающих силу процессов:
революции и контрреволюции.
Дело в том, что такая стратегия «революции понарошку» может быть успешной лишь при наличии у действующей власти ряда обязательных свойств (ими, впрочем, обладают практически все постсоветские режимы). Картонному герою в пару нужен картонный злодей — и такой злодей в лице власти всегда находится, и всегда оказывается именно картонным.
Такую власть можно демонизировать бесконечно — в своих ответных действиях она никогда не пойдёт до конца. Её можно обвинять во всех грехах, в любом человекоубийстве и людоедстве, заранее зная, что дойди дело до необходимости взять ответственностьза реальное людоедство и человекоубийство, она всегда дрогнет и отступит. А так — будет робко пытаться использовать свои административные преимущества: где-то смухлевать, где-то надавить, где-то насильственно мобилизовать актив, но стоит громко закричать, привлечь внимание зрителей — и она моментально сдрейфит. В итоге борьба с властью становится серией маленьких побед, каждая из которых мобилизует актив и подготавливает его к большой, главной победе.
Какой момент является ключевым для революции? Тот, когда правила, навязанные и отстаиваемые властью (легальная процедура, её силовое обеспечение, система норм и ограничений), подменяются логикой игры. Тогда реальность карнавала торжествует над обыденностью, и происходит переворот — короли меняются местами: «майский» оказывается реальным правителем, а «настоящий» самодержец — шутом с базарной площади. Приняв навязанные ему правила игры, он в логике симметричных действий пытается делать то же самое, что делал только что его оппонент (сторонники Януковича тоже надевали ленточки, ставили палатки и мобилизовали актив) — и этот последний акт фиксирует его окончательное поражение. Занавес.
СОЦИОЛОГИЯ ПОЖАРА
Однако для спектакля нужна сцена и подготовленные зрители. Причём подготовленные так, чтобы их действитель но «цепляли» заголовки афиш, зазывающих на шоу. Иначе говоря, нужна «революционная ситуация». Но что это такое сегодня?
Бесполезно искать её формулу в анналах марксизма-ленинизма. Угнетаемые классы не обучены тяготиться своей угнетённостью и не порождают революций в процессе обострения классовой борьбы. Внутренний источник современной революции — это контрэлита: активная, голодная до власти прослойка тех, кто остался за бортом в результате клановой борьбы.
В постсоветской ситуации ещё не было ни одного политического лидера, поднявшегося «снизу», из каких-то социально активных групп. Монопольным правом создавать публичных политиков обладает верховная власть: и в России, и на Украине все действующие политики суть порождения либо ротации кадров в исполнительной власти, либо околовластного же распределения собственности. В этом смысле Ющенко-2004 ничем не отличается от Ельцина-1989. Сегодня не может быть никакого другого успешного революционера, кроме яркого отставника с высокого поста. Как не может быть и никакой коалиции вокруг него, кроме союза таких же отставников калибром поменьше.
Если в обществе не будут созданы лояльные,
но независимые политические силы, революция
станет не только возможностью,
но и неизбежностью.
Только возникнув, будучи состоявшейся, такая коалиция мобилизует (т.е. фактически вызывает к жизни) и превращает в свой массовый актив тот или иной революционный класс — или, говоря более современным языком, социальную страту. Сделать это достаточно просто: нужно всего лишь озвучить публично её собственную мифологию — ту, которую она долгое время выращивала внутри себя сама.
Самое важное здесь — свойства этой страты, «собирательный образ» её представителя. В первую очередь — более высокий уровень солидарности, чем в среднем по обществу. Скажем, одной из главных составляющих успеха ленинской революции была опора на рабочий класс — небольшую, ресурсно слабую социальную группу, обладавшую, однако же, гораздо более развитой культурой коллективных действий, чем любая другая. В «оранжевой революции» эту роль сыграли студенчество, городские клерки (местный «средний класс») и селяне Западной Украины.
Это «умение солидарности» — главный залог успеха революции. В разреженное, разбитое на индивидуальные клеточкии испытывающее стойкую аллергию к любой «групповщине» постсоветское общество такие группы входят, как нож в масло, не встречая противодействия, кроме заведомо обречённого сопротивления со стороны оставшейся в одиночестве власти. У людей остаётся один-единственный выбор: либо находиться в стороне от процесса, либо присоединиться к нему, и это позволяет революции наращивать свой актив, как снежный ком, по мере нагнетания ситуации. При этом как усиление, так и ослабление сопротивления власти используется революцией на свою пользу: в первом случае усиливается мобилизационный ажиотаж, а во втором объявляется очередная победа.
Официозный агитпроп оказывается столь же бессилен, сколь и полицейщина: каждый журналист провластных СМИ к этому моменту уже носит под подкладкой оранжевую ленточку, и чем больше давит на него начальство, требуя нужного освещения событий, тем сильнее у него желание начать носить эту ленточку открыто. А потом самый смелый даёт информацию в эфир помимо воли руководства, становится народным героем — и всё, после этого контроль над медиа утерян. Хитрость тут в том, что журналисты — это часть того же самого революционного класса, и на них точно так же распространяются законы солидарности — это и их война.
О прочих условиях, вроде международного давления, массового выражения вдруг появившейся «гражданской позиции» звёздами искусства и спорта, возникновения субкультуры народно-революционного творчества, ритуального шельмования тех немногочисленных заметных одиночек, которые посмели выступить против «восставшего народа» в поддержку «Страшного Кровавого Режима», не стоит и говорить — это следствия выполнения предыдущих условий: ситуация разгоревшегося пожара, на который сбегаются все, кому не лень.
КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ
Как остановить революцию? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала задать другой: может ли это сделать сама власть?
Правда состоит в том, что сама власть, оставаясь такой, как она есть, этого сделать не может. По большому счёту, перед начавшейся революцией любая власть практически беззащитна. Ибо революция наносит удар в её самое слабое место — в систему отношений господства-подчинения. Потом революция дорого расплачивается за этот «запрещённый приём» — своей слабостью и бессилием новой власти куда большим, чем у предшественников в самые худшие моменты.
Но только этот удар и делает возможным её победу. Потому что защититься от ситуации, когда каждый человек спрашивает у милиционера: «А почему, собственно, я должен тебе подчиняться?» — можно только насилием, а в ситуации масштабного социального движения это означает огромную, немыслимую для гуманистического сознания кровь, которая сама по себе делегитимизирует любую власть.
Иначе говоря, успех контрреволюции возможен только тогда, когда она сама выполняет задачи, которые ставит перед собой революция; когда её целью является не сохранение существующего порядка любой ценой, а такое его видоизменение, которое лишает революцию «воздуха», сводит на нет «революционную ситуацию». Тогда она втягивает в себя революционную энергетику, распыляет её на новые объекты, изматывает революцию в бесконечной борьбе за право диктовать условия и рамки.
Это логика Контрреформации: создать такой католицизм, который отвечает на лютеранские вызовы — и, значит, уже не является тем же самым католицизмом, который был до Лютера. Это логика царского «манифеста 17-го октября»: так кардинально изменить политическую систему, чтобы большинство её участников нашли себя в новых правилах. В каком-то смысле это также и логика Ельцина после октября-93: найти место в новых институтах как победителям, так и побеждённым в двухнедельной «гражданской войне».
Однако главный рецепт контрреволюции — это не реформа институтов власти. Сама по себе реформа может оказаться бесплодной, если не будет преодолено одиночество Власти перед лицом Революции. Чтобы контрреволюция стала реальностью, ей нужна собственная массовая энергетика, отличимая от энергетики власти и не встроенная в вертикаль. Должно быть мобилизовано сословие, могущее в критический момент выступить на авансцену как самостоятельная сила, имеющая свои отношения и с властью, и с революцией.
В решении этой задачи — главный вызов для государства, которому гораздо проще иметь дело с революцией, чем с контрреволюцией. Первая однозначна, она востребует логику простых действий: держать, не пущать, сажать и вешать в меру кровожадности; вторая же подразумевает сложные отношения партнёрства, к которым власть редко бывает готова.
Сюжет 2005 года для России — это конкуренция двух одновременно набирающих силу процессов — революции и контрреволюции. И, соответственно, двух политических стратегий: войны с властью и диалога с ней. Отказываясь от диалога, власть сделает выбор в пользу войны; в свою очередь, отказ от войны будет означать диалог. Однако оба субъекта — и субъект «войны», и субъект «диалога» — конкурировать будут не с властью, а друг с другом, и это будет игра на опережение.
Иначе говоря, если в обществе не будут созданы лояльные, но независимые от «начальства» политические силы, революция станет не только возможностью, но и неизбежностью. И потому форсированное создание таких сил, даже вопреки воле власти, инстинктивно пытающейся сохранить свою монополию на политику, — главная задача современной российской контрреволюции.
