Алексей Чадаев Наблюдения, замечания и предложения
Евроконституция провалилась — сначала во Франции, а теперь и в Королевстве Нидерланды. Результаты референдумов в этих странах стали своего рода «ожидаемым бедствием», вроде отключения воды в московских домах в начале июня. Но именно эта ожидаемость результата и есть главный повод к скепсису по поводу его эпохальности. Судя по всему, к такому результату евроинтеграторы были готовы. Слишком уж масштабный это процесс, чтобы вот так взять и остановить его из-за неготовности отдельных несознательных наций.
Проект Европейской Конституции — документ исторический. Не только (и не столько) в смысле «исторического значения», сколько в том смысле, что по нему можно изучать механизмы и логику социальной истории, её непреложные законы. История рождения единого политического субъекта под названием Европейской союз — из горизонтальной и децентрализованной системы, по самой своей идеологии запрещающей любую возможность появления чего-либо вроде верховного суверена или имперского центра — это история о том, как жизнь с неизбежностью возвращает людей к абсолютным, внемвременным образцам самоорганизации. О том, как по мере решения узкой задачи построения общего рынка постепенно становилось ясно, что решить её возможно лишь в рамках другой, более общей задачи — построения общего государства. И как институты управления этим самым общим рынком по мере своего развития постепенно трансформировались, преображались, дорастали до квазигосударственных форм.
При этом до конца смириться с идеей «государства Европа» архитекторам «общеевропейского дома» так и не удалось даже в последние годы. И проект евроконституции в полной мере отражает борьбу «архитектурной» логики с инерцией страха перед этой идеей: европейская система в том её виде, как она обрисована здесь — это недостроенное, частичное государство, да к тому же боящееся открыто признать себя таковым.
Зато не боящееся практически открыто манифестировать свои претензии на полноту охвата европейского пространства. Текст называется «договор о конституции для Европы» — по той же самой причине, по которой конституция ФРГ эпохи Берлинской стены (в отличие от «конституции Италии» или «конституции Франции») называлась «Основным законом для Германии». Имея в виду то, что он предназначен для всей Германии, хотя временно действует только на западной части её территории.
Иначе говоря, перед нами не просто договор или закон, а оформленная в виде свода правил политическая доктрина. Имеющая вполне внятную интенцию быть распространённой на всю территорию Европы — включая и ту её часть, которая пока ещё не входит в Европейский Союз. Для Европы — значит для всей Европы.
То есть — и для нас.
Префикс «евро» вошёл в обиход русского языка гораздо раньше, чем появился проект европейской конституции. Ещё неизвестно, что больше сработало на его распространение — Евросоюз или «евроремонт»; но сегодня его автоматически лепят к чему угодно, будь то еврокомиссии, евростандарты, «еврооптимизм» или евроокна. При этом особую пикантность такому словоупотреблению придаёт тот факт, что евро — это с недавних пор ещё и деньги: чтобы это почувствовать, достаточно представить себе термин «доллароконституция» или «рублерозетка». В этом смысле приставка «евро» сама по себе несёт скрытую ценностную нагрузку — то есть указывает на соответствие определённой норме и на некоторый уровень цены, понимаемой в широком экономическом смысле.
И тому тоже есть свои исторические причины. Вся нынешняя огромная бюрократическая система современного евросоюза наследует одной-единственной организации, появившейся в 1951 году, которая называлась «Европейский союз угля и стали». Это сообщество, объединявшее тогда всего шесть стран, было создано ради одной-единственной узкой задачи: обеспечить координацию в рамках своей промышленной отрасли. В этом смысле сущностное, ценностное содержание всего процесса евроинтеграции состоит в том, что любые действия и любые решения носят служебный характер по отношению к интеграции экономической. Евросоюз — это уже давно не экономическое партнёрство, но именно экономика является главной и безусловной ценностью проекта «евро»: её приоритет есть то, что не оспаривается. И это — гораздо больше, чем просто хозяйственный рационализм. Это — своего рода новая религия Европы.
Реальная система ценностей — проверяемая вещь. Легко понять, что весь остальной ценностный ряд — ценности №№ 2, 3 и дальше — уже могут являться предметом дискуссии и становятся ими. Ярким тому примером служит имевшая большой резонанс в России история о том, как на этапе разработки данного проекта евроконституции Конвент во главе с Валери Жискар д’Эстеном выбросил из первоначального текста упоминание о христианских корнях Европы. Безотносительно даже к результату, то есть даже если этого бы не случилось — сам факт наличия такой дискуссии уже свидетельствует о том, что христианские ценности не воспринимаются «коллективным субъектом» Евросоюза как безусловные и не подлежащие обсуждению. В отличие, опять-таки, от ценности №1.
Кардинал Йозеф Ратцингер, ещё не знавший, что через полгода он станет Папой Бенедиктом XVI, одним из первых почувствовал эту доктринальную, религиозную сущность «европроекта». «Светскость перестает быть гарантией множества убеждений, и превращается в идеологию, навязывающую, что надо думать и говорить» — это из его интервью 2004 года, посвящённого Евроконституции. Оттуда же: «То, что казалось гарантией общей свободы, превращается в идеологию, ведущую к догматизму, и ставящую в опасность религиозную свободу» — речь уже идёт о свободе!
И вовсе не случайно российский экономист Виталий Найшуль предлагает переводить французское понятие «конвент» русским словом «собор» — проект «Договора о конституции для Европы» на русском политическом языке 16 века есть не что иное, как соборное уложение — созданное нынешним европейским «собором». И учредительная мощь решений этого собора вполне сопоставима с решениями, которые определили некогда мировой порядок — речь идёт о решениях, принятых в Ялте и Потсдаме в 1945 году. В данном смысле процесс вокруг евроконституции и есть своего рода «новая Ялта». И это — гораздо больше, чем метафора.
Специалисты в области международного права давно уже замечают, до какой степени система Евросоюза расходится со старой системой международного права, в центре которой находится ООН. При этом она не то чтобы буквально противоречит или отменяет ООНовские принципы — она попросту существует поверх их, ортогональна по отношению к ним. Она предлагает иную логику суверенитета, нежели та, которая существует в международном праве, создаёт феномен частичного, разобранного суверенитета. Государство-член Евросоюза, оставаясь полноценным и самостоятельным субъектом международного права с точки зрения системы ООН, де-факто перестаёт им быть, поскольку делегирует значительную часть суверенных функций как бы негосударственным, бессубъектным вроде бы структурам Евросоюза. Но эта бессубъектность является таковой лишь с формальной точки зрения международных правовых документов — фактически же появляется качественно иной политический субъект, непроницаемый для системы национальных государств и неуязвимый для неё.
Но парадокс в том, что по мере своего развития этот субъект — Европейский Союз — всё более и более начинает обрастать атрибутами государственности, становится похожим на традиционное государство. Снаружи это выглядит чем-то фрагментарным — есть министр иностранных дел, но нет полноценного кабинета министров; есть европарламент — но нет полноценного европрезидента (есть только что-то вроде технического секретаря с представительскими функциями); есть евровалюта — но нет полноценного евробюджета с единой фискальной системой, и т.д. и т.п. И невероятное количество разнообразных организаций — советов, комиссий, ассамблей, комитетов и т.п., никак не складывающихся в общую картину. Причём это не только нам непонятно: говоря о причинах падения явки на всеобщих выборах в различные представительные органы Евросоюза, социологи и журналисты в основном отмечают тотальную дезориентированность потенциальных избирателей в вопросе о том, что это за орган и какие реальные решения он принимает. И это — дополнительный стимул к редукции евроинститутов до квазигосударственных форм.
Один из весьма любопытных для нас фактов, о котором можно узнать в том числе и из проекта евроконституции, состоит в том, что главный и пока единственный праздник новой европейской системы — День Европы — приходится на 9 мая. Девятое мая — это наш День Победы. Наш, но не европейский — Европа всегда праздновала победу над гитлеровской Германией на день раньше, 8-го. Через несколько лет мы будем праздновать Победу в тот же самый день, когда Евросоюз будет отмечать свой собственный День — и у этих праздников очень много шансов стать буквальным контрапунктом по отношению друг к другу. Первые залпы этого «сражения за историю» мы уже слышали — накануне 60-летнего юбилея капитуляции III рейха.
И всё это заставляет нас внимательно вчитываться в строки этого странного документа, разработанного под руководством Валери Жискар д’Эстена, но отправленного «на доработку» во Франции и Нидерландах. Подмечая порой его забавные, на наш взгляд, подробности — вроде отдельно заявленного в коротком разделе «ценности союза» требования к государствам-участникам обеспечивать «равенство между мужчинами и женщинами», или постоянно появляющиеся в документе то там, то сям заклинания о недопустимости дискриминации расовых, национальных «и иных меньшинств» — явные отзвуки бесконечных европейских войн за всеобщую эмансипацию. Замечая, как много в «евроконституции» общего с другой известной нам конституцией — брежневской: начиная от намёка на всеобщее право на труд («социальной рыночной экономики, ориентированной на полную занятость»), и заканчивая административно-территориальным устройством многослойно организованной федерации.
…Интересно, а как могла бы выглядеть Евророссия?
