Бессилие и неизобретательность — формула этого странного, ничем не спровоцированного «комплекса жертвы». Трудно не согласиться с Борисом Межуевым: впечатление такое, что экспертное и комментирующее сообщество обсуждает смену в американских верхах примерно так, как если бы они все были жителями какой-нибудь Джорджии.
Суверенная политика — это такая политика, для которой значимые внешние события рассматриваются в первую очередь в контексте возможностей, которые они открывают для нас самих. И трудно не заметить, что для России присущий демократам «вильсонианский» стиль внешней политики — не только угроза, но вместе с тем и огромный шанс. В первую очередь это касается процессов, идущих у наших ближайших соседей.
Центральная проблема, которую решают сегодня большинство режимов постсоветского пространства — это проблема преемства власти. Украинские бодания по поводу политреформы — это прямой результат попытки Леонида Кучмы «уйти, чтобы остаться» — попытки, окончившейся оранжевой революцией. Отчаянные шарахания белорусского лидера Александра Лукашенко — это тоже попытка выйти из стратегического тупика, обеспечить будущее своему «авторскому» режиму. Лидеры Казахстана и Узбекистана — каждый на свой лад — проводят политические реформы, единственная цель которых — подготовить и обезопасить будущий переход власти. Контрпример для них — соседняя Киргизия, где смена власти обернулась долгосрочной политической нестабильностью. Президент Таджикистана Эмомали Рахмонов, не могущий похвастаться такой же устойчивостью власти, как его коллеги Нурсултан Назарбаев и Ислам Каримов, проводит кастинг наследников. Еще хуже его соседу Сапармурату Ниязову, чей режим сконструирован таким образом, что уход лидера будет равносилен глобальному катаклизму. Тема преемства актуальна и в кавказских странах — в каждой по-своему.
Я уж не говорю о том, насколько для нас самих важна сегодня проблема механизмов преемства.
Что означает начавшееся возвращение к власти демократов в США? Для лидеров типа Назарбаева и Каримова оно точно означает одно: в Вашингтоне с ними никто ни о чем не будет «договариваться». Их будут воспринимать как авторитарных клептократов, чья единственная функция — быть персонажами разоблачительных статей и прилагающихся к ним карикатур. Именно медийная богема США, органически связанная с демократами, устроила «казахгейт» в разгар начавшегося было сближения назарбаевского режима с Госдепом. Эти люди в большинстве случаев исходят из того, что «общечеловеческие ценности» являются ключом к центральноазиатским скважинам и трубопроводам, а не наоборот.
Главный фактор, перед которым беззащитны любые попытки России влиять на политику таких режимов, — стремление «богатых семей» постсоветских стран получать ярлыки на власть и собственность в вашингтонском обкоме в обмен на допуск транснациональных компаний к наиболее ценным активам своих стран. То, что правила выдачи ярлыков там могут в недалеком будущем существенно измениться — огромный шанс для нас.
Важно понять это правильно. Не мы становимся более привязаны к постсоветским режимам — наоборот, это они оказываются в б ольшей зависимости от Москвы. Причем это касается в том числе и откровенно проамериканских режимов вроде грузинского: демократы, которые гораздо более внимательны к ценностям, плохо воспринимают разговор в стиле «помогите нам, потому что мы ваши». В логике ценностей другие «ваши» и «наши», поскольку объектом ценностной экспансии является мир, а не территория.
Почему постсоветские лидеры пытаются оставить после себя скорее «парламентские» системы? Они пытаются выступать в роли отцов-основателей, учредителей, место которых после их ухода в принципе никто не может занять. Так сделал Кучма — только сейчас понятно, что ему это на самом-то деле отчасти удалось. Так сегодня пытается действовать Назарбаев, передавая в парламент часть президентских полномочий. То же пытается сделать Каримов, разделяя функции президента и правительства. Это происходит потому, что «беловежская» легитимность постсоветских режимов перестала действовать. И нужна другая, прозрачная для внешнего мира легитимность — легитимность систем, которые хотя бы снаружи выглядят как соответствующие мировым стандартам.
Иными словами, эти режимы испытывают спрос на инженерию социальных институтов, которые бы, с одной стороны, реально работали в их социокультурных условиях, а с другой — позволяли сохранять приемлемый уровень коммуникации с внешним миром.
Однако реальность 2006 года в том, что ни республиканцы, ни тем более демократы в США не готовы сегодня выступить международными поставщиками таких институтов. По одной простой причине: в постбеловежском мире вообще не существует прецедентов успешного экспорта институциональных форм. Югославия, Афганистан, Ирак, Палестина, Ливан — все это примеры катастрофные. Приход демократов — то, что маркирует оный экспорт именно как катастрофный; поскольку все эксперты единодушны во мнении, что поражение республиканцев в борьбе за места в Сенате и Конгрессе связано именно с внешнеполитическими неудачами.
Уникальный шанс России в том, что она в процессе транзита 2007/8 может создать для себя самой такую модель преемственности власти, которая впоследствии станет образцовой для этих режимов. А значит, и побороться за статус субъекта легитимации для них.
То, что при этом нашими политическими контрагентами на этом поле окажутся не Рамсфелд и Перл, а Лантос и Байден, означает, что нам придется научиться вести разговор об этом на другом языке. Не на языке счетов и трубопроводов (как в эпоху Буша), а на языке политических ценностей и политических институтов.
Если предельно упрощать, все это означает, что теперь «суверенная демократия» гораздо лучше подходит в качестве имени для создаваемой Россией институциональной модели, чем «энергетическая сверхдержава» .