Кто-нибудь видел, как подковывают лошадей? Мне лет десять назад довелось в деревне наблюдать. Лошади зажимают губу, и боль в губе настолько сильная, что лошадь уже просто не обращает внимания на гвозди, загоняемые в копыта — они у нее куда менее чувствительные.
Я — эта самая лошадь. Вторые сутки торчу в Вене на большой международной тусовке про новое соглашение ЕС-Россия, а болит Новгород, да так, что пофигу уже и ЕС с НАТО, и Вена, не говоря о тусовке. Смерть Ельцина с посланием Путина — и то, в общем, сегодня менее важные события для нашей страны и ее будущего, чем эта провинциальная драма с всероссийским резонансом.
«Ну, тут ты перебрал…» …да ничего подобного. В феврале я был в Угличе, в храме Дмитрия-на-крови. Очень сильное ощущение прикосновения к месту, где сломалась в какой-то момент вся русская государственность — из-за околосудебных споров о версиях происшествия, случившегося с одним-единственным девятилетним ребенком. И это спустя очень короткое время после стольких смертей и убийств (в том числе убийства наследника трона), когда, казалось бы, уже могли и очерстветь от подобных новостей.
Но нет. То, что происходило сразу за смертью Дмитрия, история сохранила для нас буквально по часам. Звонарь, увидевший тело царевича во дворе для игр, сразу же полез на колокольню бить в набат, и весь город сбежался к берегу. Дьяков Битяговского и Качалова, недосмотревших за Дмитрием (а тут же прошел слух, что и убивших его) толпа, возглавляемая мамой мальчика, порвала в клочья в самом буквальном смысле. В Москву к тому времени уже летел гонец к царю, а спустя каких-то три дня (это по таким-то расстояниям и с тогдашними дорогами и транспортом) в городе уже была комиссия во главе с князем Шуйским, тогда — третьим после царя и Годунова человеком в государстве, а спустя сколько-то лет — будущим царем, и с лучшими ?следователями? тех времен. Допросили (с применением дыбы и каленого железа) чуть не полгорода, но вот беда: непосредственные свидетели смерти Дмитрия — только такие же, как он, мальчишки, игравшие с ним во дворе; а они вообще не успели толком понять, что случилось…
Главный экспонат в храме-на-крови — колокол, в который бил тот самый звонарь. Когда угличан за этот их «бунт» отправляли в Сибирь, был совершен еще и акт гражданской казни: колокол сняли с колокольни, секли плетьми, вырвали язык и отправили туда же, куда и ссыльных — на целых три века (назад он вернулся лишь в 1892-м). Я бил в этот нецарь-колокол: у него снова есть язык.
Если не брать в расчет сам храм-памятник, то и палаты, и крыльцо, и двор — так и остались теми же, какими они были в тот самый момент, более чем четырехвековой теперь уже давности. Именно поэтому они дают острейшее переживание, динамику момента.
Тема «матери и ребенка» может стать политическим рычагом невероятной силы. В Угличе, слушая про 15 мая 1591 года, я вдруг почувствовал, как начинают ходуном ходить фундаментные плиты, на которых покоится само государство как таковое, вся его система институтов, все писаные и неписаные нормы. И главное, откуда-то сразу все — от простого звонаря, полезшего на колокольню, и до безродного выскочки Годунова с патентованным рюриковичем Шуйским, сразу почувствовали, каков реальный масштаб события — потому и действовали «на предельных скоростях» и в предельных формах. Нет, дело там было не только и не столько в прерывающейся династии, у которой на тот момент еще вполне были шансы продолжиться. Дело было именно в ребенке, в никому не понятной, но очевидно «политической» истории одного-единственного больного мальчика.
Именно поэтому, будучи в Угличе, я наконец-то понял про Беслан (Норд-Ост, Буденновск…) Смысл символа «бесланская мать» (и расчет тех, кто пытается использовать его в целях политики) — в том, что по большому счету неважно, виновата система или не виновата непосредственно в гибели детей: сам факт того, что она ее допустила, что не смогла защитить их от удара, мишенью которого была в конечном счете она сама (т.е. в каком-то смысле «их убили из-за нее, а она не смогла их прикрыть») — обвинение тягчайшее и удар тяжелейший. Когда в Угличе убивали Битяговского, никого в общем не интересовало, загубил он мальчика или просто не уследил.
Дмитрий — не единственный такой ребенок. Многими веками раньше история с юным Борисом и совсем уж малолетним Глебом, который, согласно житию, плакал что-то вроде «не убивай меня, дяденька», положила начало истории русской святости как таковой — это уж потом, задним числом, были канонизированы жившие раньше Владимир и Ольга. И это же событие стоило и власти, и места в истории вполне себе законному князю Святополку Ярополковичу, у которого и папа, и дядя, и дедушка с прадедушкой-прабабушкой, не говоря о младших родственниках, были сплошь и через одного чудовищные душегубы, палачи и братоубийцы — но они все как на подбор Святые, Мудрые, Храбрые, Удалые и даже Красные Солнышки, и только он один — Окаянный.
Киев знает еще одно историческое «дело об убийстве ребенка» — уже в начале ХХ века. Я имею в виду историю двенадцатилетнего Андрея Ющинского — иначе говоря, «дело Бейлиса». И это тоже было на фоне массового политического террора, погромов, полицейских расправ, недавней войны и т.д. — но один-единственный ребенок стал той точкой, на которой сломалась в определенный момент вся тогдашняя политика, все тогдашние расклады и коалиции. Да и «режим», пожалуй, тоже в конечном счете так и не справился с той ситуацией — к которой, формально говоря, он вообще не имел прямого отношения.
Обвинение, которое возлагает и на котором настаивает новгородская прокуратура — это, пожалуй, похлеще, чем «дело Бейлиса». Там главный фигурант — инородец и иноверец, хотя и отец нескольких собственных детей. Тут же речь идет о том, что это мать, по обвинительной версии, осмысленно, расчетливо и хитро пыталась устранить из жизни собственную трехлетнюю дочь. С учетом контекста — то есть с учетом того, что это благополучная московская семья, ведущая активную социальную жизнь, общающаяся с кучей людей в самых разных сферах, от вузовской интеллигенции до офисных клерков (а для меня — еще и семья моего друга и коллеги) — это важно вдвойне. Если бы оно действительно было правдой, то завтра всю эту братию, всех этих «жэжэ-писателей», от провинциальных старшеклассниц до второразрядных политических активистов, надлежало бы немедленно грузить на баржи, вывозить в море и там топить — как советовали в свое время министры Николаю по поводу евреев. Честно говоря, будь я новгородский прокурор, я бы сегодня уже именно так об этой среде и думал — но я не прокурор, а простой пассажир одной из барж; разве что в отдельной vip-каюте.
…Миша и Кирилл уже употребили применительно к этой истории термин «кафкианская». Сейчас, сидя в кофейне в ста метрах от собора св. Стефана, я пытаюсь себе представить, о чем бы могли поговорить местные обыватели, жившие в городе в начале прошлого века, стоя в очереди в булочную напротив. Например, пожилой и уже очень известный доктор Фройд, мелкий кайзеровский чиновник Кафка и юный богемный живописец Хитлер. И, думается мне, детали новгородской истории вполне могли бы оказаться для них общей темой. В отличие от нюансов договора о партнерстве между ЕС и Россией.
Источник: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Na-polyah-Novgorodskogo-dela