Черный Лебедь

После долгого перерыва — возобновляю серию «сказок по выходным». Сегодня — «Лебединое озеро».

Так получилось, что «Озеро» впервые в жизни я увидел на телеэкране — 19 августа 1991 года, в первый день «августовского путча». Горбачёв сидел блокированный в Форосе, Янаев с трясущимися руками давал пресс-конференцию, Ельцин лез на танк возле Белого Дома. А я, в свои смешные на тот момент годы успевший уже и поклеить самодельные листовки на выборах в Моссовет, и побывать в передаче у Киселёва, и даже постоять в длиннополом стихаре возле того же Ельцина на закладке фундамента Казанского собора, сидел тогда в деревне у старенького чёрно-белого телевизора и смотрел балет, изо всех сил дожидаясь хоть какого-нибудь выпуска новостей. И, наверное, с тех пор меня мучит загадка — почему именно «Лебединое»? Почему советский телебосс Кравченко, чья фамилия тогда была мемом наподобие нынешней «сурковскойпропаганды», решил в тот день показывать именно его? Надо ли говорить, что тем самым он одномоментно поставил «Озеро» в ряд наиболее ненавистных для прогрессивной общественности советских символов… Но почему именно оно?

Читая позже об истории создания балета в книге о Чайковском, я запомнил оттуда фразу: «авторы либретто старались в первую очередь создать удобную канву для танцев, не особо заботясь о стройности сюжета». Надо ли говорить, насколько эта фраза меня не устроила?

Тем интереснее было отыскивать несообразности именно в сюжете. А они начинаются с самого начала. Зигфрид с друзьями празднует совершеннолетие, и вдруг посреди пира появляется его мать, говорит о том, что беззаботная юность позади, пора жениться — и вручает сыну… арбалет. Мягко говоря, уже странно. Как это оружие связано с её материнским напутствием? Выходит, она прозрачно намекает, что Зигфрид должен кого-то убить, и это как-то связано с матримониальными перспективами. Но кого? И почему арбалет, а не, скажем, меч? То есть речь не идёт о дуэли или войне — а именно об убийстве на расстоянии, стрелой.

Вечером Зигфрид, оставшись в одиночестве, берёт материнский подарок и идёт с ним почему-то к озеру… Почему именно туда? Это как раз более-менее ясно: он хочет опробовать оружие в деле и подстрелить какую-нибудь птицу… но встречает Одетту, принцессу лебедей. Которая и рассказывает ему о заклятии Ротбарта, обратившего её и её подруг в птиц — так, что они только ночью могут принимать свой истинный облик. Что это за магия, которая перестаёт действовать ночью? Карета, превращающаяся в тыкву… мы знаем: Золушкина тётя была доброй феей, именно поэтому её магия в ночи не действовала. Но мы откуда-то сразу знаем, что Ротбарт, наоборот, злой колдун. Да ладно?

Далее. Ротбарт является во дворец с дочерью Одиллией, которая почему-то до степени неразличимости похожа на Одетту. Настолько, что везде и всюду Одетту и Одиллию танцует одна и та же прима. Ну кто, кто после этого поверит, что речь идёт о двух разных девушках? Ежу ясно, что Одиллия — это и есть Одетта… но в чёрном.

В чёрном! Явиться на праздничный бал в таком наряде — уже само по себе тот ещё вызов. Однако «злой колдун» не просто принят во дворце как свой — он даже садится с королевой-матерью на один трон (см. хотя бы постановку Мариинки) и вместе с ней смотрит танцы кандидаток в принцессы. А дочь «злого колдуна», хотя и в чёрном, становится главной звездой вечера, с которой танцует Зигфрид, будучи уверенным(!), что видит перед собой Одетту.

В многочисленных постановках «Озера» всплывает ещё одна странность. Русский танец — он есть у Чайковского, но в постановках его то и дело пропускают. Он как-то выбивается из общего ряда: венгерский, неаполитанский, испанский — танцуют парами, и только русский — «девушки танцуют одни«. В голове тренькает звоночек: какой ещё может быть «русский танец» после «белого адажио» — точнее, что может быть ещё более «русского»? Ну и понятно отсюда, что если кому и танцевать на этом пиру соло «русский танец», то не непонятной «девице в кокошнике», а самой Одиллии-Одетте. Прямо как есть, в чёрном.

Ибо «царевна-лебедь» — это и есть самое-пресамое «русское».

Нагромождение странностей приводит в итоге к нескольким, принципиально противоположным, версиям развязки. В русских постановках Зигфрид, как правило, убивает Ротбарта, окружённого «чёрными лебедями» (которые там, кстати, танцуют вместе с «белыми» безо всякой вражды) и празднует хэппи-энд с вновь принявшей облик белой лебеди Одеттой — но почему-то уже не только без «колдуна», но и без куда-то подевавшейся мамы. В западных же — см.известный фильм с Портман — чаще встречается трагический финал: Зигфрид и Одетта вместе гибнут, осознав, что случилось непоправимое, и они больше не в силах ничего изменить. В великой постановке с Нуреевым и Фонтейн Зигфрид тонет, а Одетта плывёт лебедем по поглотившим его волнам. Есть версия, где они вместе убегают, выбрав судьбу изгнанников — и Зигфрид разделяет с Одеттой бремя её заклятья.

Ключ к разгадке явился мне неожиданно — в чтении Михаила Бакунина. Выдающийся русский анархист, вновь и вновь штурмуя бастионы империи, бросается в читателя историософской гипотезой: сама по себе современная государственность имеет первоисточником борьбу германского и славянского начал за Европу. «Государство», каким мы его знаем, появилось именно как особое германское «оружие», созданное против славян, и потому оно изначально не просто чуждо, но и прямо враждебно славянскому духу. Как ни странно, с Бакуниным здесь оказывается вполне созвучен его заклятый друг Фридрих Энгельс, который в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» подробно развивает эту линию — правда, уже с позиций «прогрессиста», описывающего победу более продвинутого «территориального» уклада над архаичным родоплеменным.

Добавив сюда Топорова и Рыбакова, и взглянув с их помощью на карту сегодняшней Центральной Европы, получим исчерпывающий ответ на вопрос о том, что же случилось с Зигфридом, Ротбартом и Одеттой-Одиллией.

Итак. «Колдун» — никакой не колдун, а жрец; и зовут его на самом деле не Ротбарт, а Ратибор. Он из славян, которые, как мы знаем из истории, всегда селились у водоёмов. Мы даже почти наверняка знаем, о каком озере идёт речь — это, скорее всего, то самое Толлензезее, где когда-то стояла Ретра — святилище Сварожича: «Двое ворот открыты для всеобщего доступа, восточные же, самые маленькие, ворота выходят на тропинку, которая ведет к близлежащему неприютного вида озеру. В крепости располагается только искусно построенное деревянное святилище, покоящееся на фундаменте из рогов различных зверей. Внутри стоят рукотворные боги, у каждого вырезано имя; они страшны на вид и одеты в шлемы и брони. Главный зовется Сварожич, и все язычники особенно почитают его.» (Титмар Мерзебургский, XI в.)

К моменту событий «Озера» Ротбарт-Ратибор — последний из мужчин своего племени: остальные уже истреблены соплеменниками Зигфрида. Кроме него, остались лишь женщины — «лебеди», среди которых — его дочь Одетта-Одиллия: второе имя — просто романизированная версия первого. И это, строго говоря, не имя, а титул: руна «Одал» («эthель») означает наследство (ср. «фе-од»); то есть «Царевна-Лебедь» — последняя законная наследница своего племени, его земли и воды. Кстати, в русском алфавите руне «Одал» соответствует «о-краткое», превратившееся позже в «твёрдый знак», Ъ — символ «одоления», победы над врагом.

Умение перевоплощаться в птицу — для Ротбарта-Ратибора не только древняя племенная анимагия, но и самоидентификация — как изображаемый значком трезуба пикирующий сокол Рарог, тотем Рюрика. Здесь становится понятен и арбалет, вручаемый Зигфриду матерью: понятно, кого он должен убить. Но убить — именно в «птичьей» ипостаси, чтобы состоялся символический акт присвоения «земли и воды».

И взять в жёны его дочь, да. Ведь именно так из века в век и происходила германизация славянских земель: мужчин убивали, а женщин брали в жёны. Когда германцы крестились, у этой извечной войны появилось новое измерение — борьба с «язычниками» (т.е.»колдунами»). Ну, или со «схизматиками», как несколько позже уже на другом озере — Чудском.

Но Зигфрид там, у воды встречает не «коршуна», а Лебедь. Которая не только «наследница», но ещё и девочка, достигшая совершеннолетия и всячески удерживаемая папашей в строгости. В этом, и только в этом, суть «заклятья»: ночью с подружками на озере гуляй сколько хочешь, а днём — будь, пожалуйста, лебедью. Вот она и жалуется на «строгого папашу», фактически, первому встречному. Примерно как «царевна-лебедь» в сказке о царе Салтане.

Положение у Ротбарта — безвыходное: у него есть только статус, и больше нет ничего. Понимая это, он идёт ва-банк — приходя с дочерью на бал к матери Зигфрида.

Избранный им для дочери чёрный наряд — это, по сути, его жест отчаяния: чёрный цвет — это траур по погибшим соплеменникам. И всё же цель этого прихода — не провокация как таковая, а некий взаимоприемлемый компромисс: равноправный династический союз между «его дочерью» и «его сыном», знаменующий окончание войны и вместе с тем сохранение своего племени, «земли и воды». То есть не по-германски, а по-славянски — «взять мужчину в свой род».

Но именно этого в первую очередь и не хочет допустить мать Зигфрида.

Я думаю, в центре кульминационной интриги стояла именно мать. Это она шепнула сыну, что-де на озере он видел другую — намекнув, конечно же, на чёрное платье. И сын, усомнившись в своём выборе, внезапно отказывает Одиллии-Одетте, которая в ответ бросает в своего принца его же букетом и уходит вслед за папашей, втайне страдая по Зигфриду и ненавидя свою роль и судьбу.

Она всего лишь хотела быть со своим принцем. Но и для её отца, и для его матери это был не вопрос любви, а вопрос «земли и воды». «Всё могут короли…»

А дальше — та самая развязка у озера. В которой теперь ясна и роль «чёрных лебедей», появляющихся в третьем отделении среди белых. Это — вдовы. То есть, в отличие от «белых» — девушек и девочек — они потеряли своих мужей в войне с соплеменниками Зигфрида; именно поэтому они бросаются на Одетту с упрёками — «как ты могла?» Но, в сущности, их ярость бессильна: они понимают, что ничего уже не изменить.

Разнообразие версий финала — из-за того, что в финале речь идёт не о настоящем, а о будущем. Любимая Западом трагическая версия — это шпенглерианский «закат Европы». Бодрый русский финал — про то, что любовь побеждает «политику». Но и то, и другое — дело будущего, ибо борьба двух начал в Европе ещё не закончена…

Свидетельством тому — сам балет Чайковского: немецкая сказка, превращённая в русский шедевр. И не только музыкой Чайковского, но и танцами великих русских балерин — в том числе евреек Павловой и Плисецкой. И значит, вопрос о том, чьё оно, волшебное озеро, всё ещё не закрыт.

А что есть, в сущности, и сама русская империя? То же самое — взятая из германской Европы форма, превращённая в невероятный каменный балет петербургских дворцов.

Я знаю, где нужно было бы обязательно поставить «Лебединое озеро». Прямо в гигантских, заброшенных, но всё ещё целых ангарах на Балтийской косе, откуда в полночь 22 июня 1941 года выкатывались на взлётную полосу немецкие стратегические бомбардировщики, чтобы полететь на восток.

Тем более, что сегодня это — Россия.