Танцы с волками («Красная Шапочка»)

Сегодня мне предстоит, наверное, самое тяжкое испытание с тех пор, как я вообще взялся за эпопею «сказок». Потому что в этот раз речь пойдёт о Красной Шапочке.

«Шапочку» кто только и как только не препарировал. И всё-таки ни одна из версий не была сколь-нибудь удовлетворительной.

Что я помню про «шапочку» с тех пор, когда мне её читали в соответствующем возрасте? Только одно: ощущение какого-то глобального вранья в самом финале. Когда приходят некие «охотники», убивают Волка, и из его брюха вылезают бабушка и Шапочка, живые и невредимые. Совершенно очевидно, что так не бывает: хотя бы следы зубов и плещущейся в желудке соляной кислоты на них должны были остаться. Но нет: «целые и невредимые».

Отсюда следуют два варианта. Либо хэппи-энд искусственно прикручен , чтобы слушающий сказку ребёнок не плакал в конце (и тогда сказка становится грустной историей про то, как съели маленькую глупую девочку), либо… либо было как-то не так. А как?

Сказка вообще-то, наверное, потому и вызывает к себе столько внимания до сего дня (вот даже и Пелевин отметился), что в одном своём, самом главном аспекте она удивительно современная. Я говорю о самоидентификации и выражения своей индивидуальности через вещи — в данном случае, через головной убор и его цвет. Это есть тот паттерн поведения, который сегодня в нас всаживает рекламная индустрия: отвечать на вопрос «кто ты» посредством конструкции «я — тот, кто (ездит на машине марки Х // носит одежду марки Y // пьёт напиток марки Z) и т.д. Иначе говоря, речь идёт о делегировании своей личной уникальности потребляемым вещам (а через них — соответствующим брендам). Именно такова Красная Шапочка: девочка, которая сама о себе знает только то, что она носит эту самую шапочку с изящным вырезом.

Волк же, напротив — это Волк: цельная, неотчуждаемая идентичность с ярко выраженными смысловыми коннотациями — главный антигерой «животного» фольклора. У него нет «вещей», которые определяют его уникальность: его уникальность — это те самые неотъемлемые от него «большие» глаза, уши, зубы и хвост. Иначе говоря, Личность, как её понимали ренессансные бунтари и французские просветители, и вообще все до конца модерна — подлинная и целостная.

Это, собственно говоря, и определяет основной конфликт между двумя главными персонажами сказки. Волк существует в логике агона — т.е. борьбы, столкновения сил и войны нервов, реальных страстей прошлого. «Шапочка» же существует в логике игры, придурковатого шутовства и нарочитой детскости, фрагментарного сознания. Для Волка мір является подлинной, объективной, витальной реальностью — для Шапочки же он представляет из себя забавное приключение, игру, непонятно кем и зачем придуманную. Иначе говоря, это конфликт постренессансного и постмодернистского сознаний.

Сама сцена, на которой происходит драма, беспредельно проста, до математического схематизма. Есть две точки: точка А (дом Шапочки) и точка Б (дом Бабушки). Туда ведут только два пути: короткий (АБ1) и длинный (АБ2). Оба пути до половины (т.е. до полянки, где произошла встреча с Волком) совпадают — а вот дальше расходятся — и эта полянка является местом некоторого абсолютного выбора.

Выбор этот устроен как-то очень странно: с каждой стороны он видится по-своему. Казалось бы, что мешало Волку съесть Шапочку вместе с пирожками прямо в лесу? Или прибежать вслед за Шапочкой к бабушке и съесть обоих? Но нет: сказочник даёт нам понять, что девочка в разговоре с волком допустила какую-то ошибку, в результате которой он смог прибежать раньше к дому бабушки и съесть сначала бабушку, а потом и внучку. Иначе говоря, сказочный ландшафт устроен так, что Волк действует в рамках «правил игры», и возможность кого-либо съесть у него появляется только тогда, когда девочка делает тот или иной неверный ход.

А она как будто бы только их и делает. Сначала выбирает себе более длинный путь АБ2, оставляя Волку АБ1 (хотя мы понимаем, что дорогу до бабушки она знает как свои пять пальцев). Затем сообщает Волку, как проникнуть в дом Бабушки. И потом, наконец, не узнаёт Волка, легшего на бабушкину кровать и обрядившегося в её чепец. С чего бы это вдруг? Ладно Бабушка — она слепая и глухая; но юная и бойкая (судя по спокойному разговору с незнакомым Волком в лесу) остроглазая девчонка?!

На рациональном уровне — так. А вот на сценарном, экзистенциальном уровне — ошибки делает Волк и только Волк.

Первая ошибка Волка: встретив Шапочку в лесу, он расспрашивает её о том, куда и зачем она идёт. И она рассказывает: так и так, иду из точки А в точку Б с корзинкой пирожков. Он говорит: и я тоже иду! Иначе говоря, он сам, по доброй воле, принимает систему координат, навязанную ему собеседницей. А равно и её же правила игры: соревнование в вопросе о том, кто именно раньше добежит до домика Бабушки. Ещё раз: кто больше всех выигрывает от футбольного поединка — победившая команда или организаторы матча? И даже если организатор становится одновременно и участником, то его проигрыш в самом матче никого не волнует: главное, что матч прошёл на его площадке и по его правилам, взаимно признанным и не оспариваемым сторонами. Как участник соревнования Шапочка — проиграла. А вот как их организатор — безусловно выиграла, ибо Волк оказался помещённым в созданный ею ландшафт (а не наоборот).

Второй акт драмы: Волк, опередивший Шапочку, приходит к дому Бабушки и выдаёт себя за её внучку. Бабушка покупается на обман и впускает Волка к себе — он её съедает. И это — его вторая ошибка: тем самым он загнал себя в модельную ситуацию: теперь каждый следующий, приходящий к домику, будет «дёргать за верёвочку» и говорить голосом Шапочки: «это я, пирожки несу» — и так до тех пор, пока не придёт кто-нибудь с ружьём. Это как в золотой пещере дракона: любой рыцарь, убивший дракона, сам становится драконом: так и Волк, съев Бабушку, сам стал Бабушкой — и теперь ему ничего не оставалось, кроме как обряжаться в чепец, ложиться на бабушкину кровать и ждать внучку с пирожками.

Третья, финальная часть — захватывающий, на высшей точке нервного напряжения, неимоверной внутренней силы диалог между двумя главными героями — Волком в чепце и Шапочкой, открывшей дверь бабушкиного дома. Напомню его:

«Бабушка! А почему у тебя такие большие глаза?»

«А это — чтобы лучше тебя видеть, моя внученька…»

«Бабушка! А почему у тебя такие большие уши?»

«А это — чтобы лучше тебя слышать, моя внученька…»

«Бабушка! А почему у тебя такие большие зубы?»

«А это — чтобы тебя СЪЕСТЬ!!!»

Только не надо говорить, что это наивная девочка обозналась и ничего не поняла. Всё было ей понятно с самого начала: на бабушкиной постели, в бабушкином чепце лежит Волк — тот самый Волк, с которым она говорила в лесу. Но — вспомните особенность её сознания: определяя себя через вещи (шапочку), она точно так же определяет и других: раз на постели и в чепце — значит, Бабушка! И она жизнерадостно играет с Волком, ей по-детски смешно: как это так — Волк оказался её бабушкой?! И она говорит Волку всё время: «Бабушка! Ты же моя бабушка! Ты можешь клацать зубами, зыркать глазами и махать хвостом, ты можешь даже меня съесть — но не перестанешь от этого быть моей бабушкой!» А Волк — материалист и позитивист, для которого сама такая постановка вопроса является невозможной (в его-то логике он ловко обманул Шапочку, выдав себя за бабушку, и теперь ждёт, когда она поймёт это и побелеет от ужаса), сам приходит ужас от этой реакции, попросту ломается психически — и, не выдерживая, срывается и набрасывается на Шапочку, захватывая своими «большими» зубами её маленькое тельце, и сходит с ума при виде того, как девочка веселится от возможности поиграть с бабушкой в такую интересную игру.

…никаких «охотников», конечно же, не было. Девочка спокойно вернулась домой к маме, и рассказала ей про то, как она принесла своей бабушке пирожки, а потом они немного поиграли с ней в волка и маленькую девочку. А в конце игры они решили, как будто бы пришли охотники, распороли волку брюхо, и он умер.

А ещё она сказала, что у бабушки в этот раз были большие-большие глаза. Совсем как у волка.